Стефан Цвейг.

Шахматная новелла

--------------------------------------------------------------------- На большом океанском пароходе, отплывавшем в полночь изНью-Йорка в Буэнос-Айрес, царила, как всегда в последние минутыотправления, деловитая суета, Через толпу во всех направлениях проталкивалисьпровожающие; рассыльные телеграфа в лихо сдвинутых набоккаскетках выкрикивали фамилии пассажиров; проносили багаж ицветы; по лестницам бегали любопытные дети, а на верхнейпалубе, не умолкая, играл духовой оркестр... Я стоял со своим приятелем на палубе вдали от этойсутолоки. Вдруг совсем близко от нас два или три раза ярковспыхнул магний: должно быть, среди пассажиров была какая-тознаменитость и для взятого в последний миг интервью понадобилсяпортрет. Мой друг, взглянув в ту сторону, усмехнулся: -- С вами на пароходе едет чудо природы -- Чентович. Увидев по моему лицу, что это имя ничего мне не говорит,он пояснил: -- Мирко Чентович-- чемпион мира по шахматам. Онтолько что разгромил всех шахматистов Америки и сейчас едетпожинать лавры в Аргентину. Тут я вспомнил не только имя молодого чемпиона мира, но икое-какие подробности его молниеносной карьеры. Мой друг,следивший за мировой прессой болея внимательно, чем я, пополнилмои сведения, рассказах по этому поводу несколько анекдотов. Около года тому назад Чентовичу удалось сразу стать в рядытаких шахматных светил, как Алехин, Капабланка, Тартаковер,Ласкер, Боголюбов. С момента появления в Нью-Йорке натурнире 1922 года семилетнего вундеркинда Решевскоговеликолепная плеяда шахматистов не знала ни одного новичка,который вторгся бы в их среду с таким шумом и вызвал бы к себестоль острый интерес. Умственные способности Чентович а отнюдьне предвещали ему столь блистательную карьеру. Вскореобнаружилась тайна: чемпион мира ни на одном языке не могнаписать без ошибок даже нескольких слов, и, как саркастическизаметил один из его желчных соперников, "невежество его быловсеобъемлющим". Крошечное суденышко, принадлежавшее его отцу-- нищемуюгославскому лодочнику,-- было потоплено однажды ночьюдунайским грузовым пароходом. Сердобольный пастор из их глухойдеревушки взял на попечение осиротевшего мальчишку, которомубыло в то время двенадцать лет. Добрый человек выбивался изсил, стараясь вдолбить в мозги туповатого, косноязычного, снизким лбом мальчишки не дававшуюся ему школьную премудрость. Но все старания пастора оказались тщетными. В сотый разбессмысленно всматривался Мирко в буквы, но не мог ихзапомнить. Его неповоротливый мозг не схватывал простейшихвещей. В четырнадцать лет он все еще считал по пальцам, и емустоило великого труда прочитать небольшой отрывок из книги илигазеты. Однако нельзя сказать, чтобы Мирко был нерадив илинепослушен. Он исполнял все, что ему приказывали: таскал воду,колол дрова, работал в поле, убирал кухню. На него можно былоположиться; любое поручение он в конце концов выполнял, хотямедлительность его выводила из терпения. Но больше всегоогорчало доброго пастора в упрямом подростке его безразличие ковсему на свете. Он никогда ничего не делал, не получивприказания, никогда не играл с другими подростками и никогда неискал себе какого-нибудь дела, пока ему не говорили, что надосделать. Закончив домашнюю работу, Мирко усаживался в комнате,да так и сидел, устремив вдаль бессмысленный, как упасущейся овцы, взгляд, не проявляя ни малейшего интереса ктому, что творилось вокруг. По вечерам, когда пастор, посасываядлинную деревенскую трубку, играл три неизменные партии вшахматы с жандармским вахмистром, светловолосый недоросль молчапристраивался возле игроков и, опустив тяжелые веки, с сонным ибезразличным видом смотрел на расчерченную доску. Однажды зимним вечером, когда два приятеля уже углубилисьв свою обычную игру, за окном послышался звон бубенцов. К домубыстро приближались сани. В комнату вбежал крестьянин взаснеженной шапке и стал умолять пастора как можно скореепоехать к его умирающей матери, чтобы успеть дать ей последнеенапутствие. Священник тут же отправился с ним. Вахмистр.недопивший своей кружки пива, раскурил на прощание трубку и ужесобрался было натянуть высокие меховые сапоги, как вдругзаметил, что Мирко, не отрываясь, смотрит на шахматную доску снеоконченной партией. -- Может быть, хочешь закончить партию? -- шутливо спросилего вахмистр, совершенно убежденный, что придурковатый пареньне знает даже, как передвигаются по доске фигуры. Мальчикнеуверенно взглянул па него, но утвердительно кивнул головой исел на место пастора. На четырнадцатом ходу вахмистр былпобежден и должен был признаться, что его поражение вовсе небыло результатом какого-либо случайного зевка. Вторая партиязакончилась так же. -- Валаамова ослица!-- вскричал, вернувшись, пораженныйпастор и объяснил вахмистру, не слишком хорошо знакомому сБиблией, что две тысячи лет тому назад произошло подобное чудо,когда бессловесное до тех пор животное заговорило, и к тому жеочень мудро. Несмотря на поздний час, добрый пастор не могудержаться от искушения сразиться со своим полуграмотнымвоспитанником. Мирко с такой же легкостью обыграл и его. Игралон медленно, упрямо, ни разу не подняв от доски широколобойголовы, но в игре его была непоколебимая уверенность. Впоследующие дни ни пастор, ни вахмистр не смогли одержать надним ни одной победы. Священник, лучше других знавший о безнадежной умственнойотсталости своего воспитанника, задался вопросом; сможет лиэтот однобокий, необычайный талант выдержать более серьезноеиспытание. С помощью сельского парикмахера Мирко привели вболее приличный вид, и пастор отвез его в санях в соседнийгородок, где в кафе на главной площади собирались местныелюбители шахмат, игроки, как он убедился на горьком опыте,гораздо более искусные, чем он. Появление пастора в сопровождении русого, краснощекогоподростка вызвало всеобщий интерес. Пока его не позвали кшахматному столику, Мирко стоял поодаль, уставившись в пол, таки не сняв нагольного тулупа и высоких пастушьих сапог. Онпроиграл первую партию, потому что добряк пастор никогда неприменял сицили-анскую защиту. Следующая партия с лучшимшахматистом города закончилась вничью. Однако третью, четвертуюи все последующие партии Мирко выиграл одну за другой. Провинциальные городки Югославии не часто бывают аренойволнующих событий. Поэтому первое выступление деревенскогочемпиона произвело в кругу достойных граждан форменнуюсенсацию. Было единодушно решено, что вундеркинд долженостаться в городе до утра, когда будет созвано специальноесобрание шахматного клуба; в особенности же для того, чтобы сним смог сыграть одержимый страстью к шахматам владелецблизлежащего замка старый граф Зимчиц. В душе священникаборолись два чувства-- гордость за своего питомца и чувстводолга, призывавшее его обратно в село, к воскресной службе.Чувство долга восторжествовало, Однако пастор согласилсяоставить Мирко в городе для дальнейших испытаний. Шахматистыпоместили молодого Чентовича в гостиницу, где он впервые вжизни увидел современную уборную. В воскресенье после обеда шахматная комната заполнилась доотказа. В течение четырех часов Мирко неподвижно сидел передшахматной доской, не произнося ни слова, не поднимая глаз, иразбивают одного противника за другим. Наконец ему предложилисеанс одновременной игры. Понадобилось некоторое время, чтобырастолковать Мирко, что он должен будет играть сразу противнескольких противников. Но как только он уяснил себе, чего отнего хотят, он невозмутимо принялся за дело и стал ходить отстола к столу, медленно ступая тяжелыми, несмазанными сапогами.В конце концов он выиграл семь партий из восьми. После этого начались серьезные совещания. Строго говоря,новый чемпион не являлся уроженцем городка, тем не менееместный патриотизм был задет за живое. Наконец-то у крошечного,вряд ли даже отмеченного на карте городишка появился шансназваться родиной знаменитости. Импрессарио по имени Коллер, поставлявший шансонеток ибалерин местному офицерскому казино, заявил, что беретсяустроить юноше уроки у своего знакомого в Вене-- знатокашахматной игры-- и будет содержать молодого Мирко в течениегода с тем, чтобы расходы были ему впоследствии возмещены.Обязательство подписал граф Зимчиц,-- за все шестьдесят лет,что он ежедневно играл в шахматы, ему ни разу не доводилосьсразиться с таким замечательным противником. С этого дняначалась поразительная карьера сына дунайского лодочника. Мирко понадобилось всего шесть месяцев, чтобы постичь всесекреты шахматной техники; правда, одним он не владел-- этовпоследствии было замечено любителями шахматной игры и вызывалос их стороны насмешки. Ни одной сыгранной партии Чентович немог запомнить,-- выражаясь языком профессионалов, не мог игратьвслепую. Он был абсолютно не способен воссоздать в своемвоображении шахматную доску. Ему было совершенно необходимоиметь перед глазами настоящую, в шестьдесят четыре черных ибелых квадрата доску и тридцать две фигуры. Даже став всемирнойзнаменитостью, он неизменно носил с собой карманные шахматы,чтобы иметь возможность в любой момент наглядно воспроизвестинужную ему классическую партию и решить заинтересовавшую егозадачу. Хотя сам по себе этот дефект и не представлял особойважности, он тем не менее указывал на недостаток воображения ивызывал оживленные толки в кругу любителей шахмат-- такие толкивозникают, например, в музыкальных кругах, когда выясняется,что выдающийся виртуоз или дирижер не может играть илидирижировать на память, без нот. Впрочем, этот недостаток непомешал замечательным успехам Мирко. В семнадцать лет он ужеимел с десяток различных призов, в восемнадцать-- сталчемпионом Венгрии и, наконец, в двадцать-- чемпионом мира.Лучшие игроки, несомненно превосходившие его умом, силойвоображения и смелостью, не смогли противостоять его железной,холодной логике, как не мог Наполеон противостоять осторожномуКутузову и Ганнибал -- Фабию Кунктатору, у которого, посвидетельству Ливия, черты апатии и слабоумия проявлялись уже враннем детстве. Таким образом, оказалось, что в блистательномобществе выдающихся шахматистов, среди которых были видныепредставители самых разнообразных отраслей интеллектуальноготруда-- философы, математики, люди, обладающие художественнымчутьем, изобретательскими способностями и нередко творческимталантом,-- затесался совершенный чужак-- хмурый, молчаливый,неразвитый деревенский парень. Самые ловкие журналисты не могливытянуть из него ни единого слова, из которого можно было бысостряпать сенсацию. Газеты были лишены такой возможности, ноэто восполнялось обилием циркулировавших о нем анекдотов: едваподнявшись из-за шахматного стола, где он не знал себе равных,Чентович неизбежно становился забавной, почти комическойфигурой. Несмотря на безукоризненный костюм, модный галстук ибулавку с чрезмерно большой жемчужиной и тщательнонаманикюренные ногти, он оставался тем, кем был прежде,--ограниченным, неотесанным парнем, еще недавно подметавшим кухнюпастора. Используя свой талант и славу, он старался заработатькак можно больше денег, проявляя при этом мелочную и нередкогрубую жадность. Делал он это с беззастенчивой откровенностью,возбуждающей раздражение и непрерывные насмешки его коллег.Путешествуя из города в город, он останавливался в самыхдешевых отелях, соглашался играть за любой шахматный клуб,готовый уплатить ему гонорар, продал фабриканту мыла правопомещать свой портрет на рекламных объявлениях и, не обращаявнимания на презрительные насмешки своих соперников, которымбыло известно, что он с трудом может написать связно два слова,выпустил под своим именем книгу "Философия шахматной игры",написанную бедным галицийским студентом по заказу какого-топредприимчивого издателя. Как обычно случается с людьми такого склада, Чентович былначисто лишен чувства юмора и, сделавшись чемпионом, сталсчитать себя самым важным человеком в мире. Сознание того, чтоон сумел одержать победу над всеми этими умными и культурнымилюдьми, блестящими ораторами и писателями, и к тому жезарабатывает больше их, обратило его прежнюю неуверенность вхолодную надменность. -- Разумеется, как и следовало ожидать, легко добытаяслава вскружила такую пустую голову,-- заключил мой друг ипривел несколько классических примеров того, как Чентович счисто детским тщеславием стремился занять положение вобществе.-- Почему бы парню в двадцать один год не статьневероятно тщеславным, если, двигая на доске фигурки, он можетза одну неделю заработать больше, чем вся его деревня за целыйгод на рубке леса в ужасных условиях. И потом, весьма легкосчитать себя великим человеком, если ваш мозг не отягощен нималейшим подозрением, что на свете жили когда-то Рембрандт,Бетховен, Данте и Наполеон. В его ограниченном умегнездится только одна мысль: уже в течение многих месяцев он непроиграл ни одной партии. И так как он не имеет ни малейшегопредставления о том, что в мире существуют другие ценности,кроме шахмат и денег, у него есть все основания быть в восторгеот собственной персоны. Рассказ приятеля, разумеется, возбудил мое любопытство.Меня всю жизнь интересовали различные виды мономанов-- людей,которыми владеет одна-единственная идея, потому что, чем теснеерамки, которыми ограничивает себя человек, тем больше он визвестном смысле приближается к бесконечному. Как раз такие, повидимости равнодушные ко всему на свете, люди упорно, какмуравьи, строят из какого-то особого материала свойсобственный, ни на что не похожий мирок, представляющий для нихуменьшенное подобие вселенной. Поэтому я не скрыл от приятелясвоего намерения -- постараться за время двенадцатидневногопутешествия до Рио поближе познакомиться с этой личностью,наделенной крайне односторонними способностями. -- Вряд ли это вам удастся,-- предупредил меня мойсобеседник,-- Насколько я знаю, еще никому не удалось выудитьиз Чентовича хоть какую-либо малость, годную дляпсихологических суждений. При всей своей невероятнойограниченности этот хитрый крестьянин достаточно умен, чтобыскрывать свои слабые места. Способ у него простой: заисключением земляков, и притом людей своего круга, с которымион встречается в дешевеньких гостиницах, Чентович избегаетвступать с кем-либо в разговоры. Почувствовав, что перед нимчеловек культурный, он сразу же, как улитка, прячется в своюраковину; поэтому никто не может похвастаться, что слышал отнего какую-нибудь глупость и сумел оценить всю бездну егоневежества. Должно быть, мой приятель был прав. Завязать знакомство сЧентовичем в течение первых дней нашего путешествия оказалосьневозможным-- разве что проявить известное нахальство,-- но яне сторонник таких приемов. Иногда он появлялся на верхнейпалубе и гулял там, заложив руки за спину, погруженный всосредоточенное раздумье, совсем как Наполеон на известномпортрете. Но, гуляя по палубе, он всегда так торопился, чтомне, чтобы добиться своей цели, пришлось бы бегать за нимрысью. Он никогда не появлялся в гостиных, в баре или вкурительном салоне. Стюард, у которого я доверительно навелсправки, сказал мне, что большую часть дня он проводит у себя вкаюте за большой шахматной доской, разбирая сыгранные партииили решая задачи. Через три дня меня стало злить, что оборонительная тактикаЧентовича оказалась сильнее моего желания как-нибудь до негодобраться. До сих пор мне не приходилось встречаться свыдающимися шахматистами. Чем больше я старался понять этот типлюдей, тем непостижимей казалась мне эта работа человеческогомозга, полностью сосредоточенная на небольшом пространстве,разделенном на шестьдесят четыре черных и белых квадрата. Поличному опыту мне было знакомо таинственное очарование"королевской игры", единственной из игр, изобретенныхчеловеком, которая не зависит от прихоти случая и венчаетлаврами только разум, или, вернее, особенную форму умственнойодаренности. Но разве узкое определение "игра" не оскорбительнодля шахмат? Однако это и не наука, и не искусство, вернее,нечто среднее, витающее между двумя этими понятиями, подобнотому как витает между небом и землей гроб Магомета. В этой игресочетаются самые противоречивые понятия: она и древняя, и вечноновая; механическая в своей основе, но приносящая победу толькотому, кто обладает фантазией; ограниченная теснымгеометрическим пространством -- и в то же время безграничная всвоих комбинациях; непрерывно развивающаяся-- и совершеннобесплодная; мысль без вывода, математика без результатов,искусство без произведений, архитектура без камня. И, однако,эта игра выдержала испытание временем лучше, чем все книги итворения людей, эта единственная игра, которая принадлежитвсем народам и всем эпохам, и никому не известно имя божества,принесшего ее на землю, чтобы рассеивать скуку, изощрять ум,ободрять душу. Где начало ее и где конец? Ее простые правиламожет выучить любой ребенок, в ней пробует свои силы каждыйлюбитель, и в то же время в ее неизменно тесных квадратахрождаются особенные, ни с кем не сравнимые мастера-- люди,одаренные исключительно способностями шахматистов. Это особыегении, которым полет фантазии, настойчивость и мастерствоточности свойственны не меньше, чем математикам, поэтам икомпозиторам, только в ином сочетании и с иной направленностью.В дни увлечения физиогномическими исследованиями какой-нибудьГалль (1) должен был бы в первую очередь исследовать головноймозг одного из гениальных шахматистов, чтобы установить, нет лив сером веществе его мозга особой извилины, нет ли тамкакого-то особого шахматного нерва или шахматной шишки. И какойинтерес пробудил бы у физиогномиста такой индивидуум, какЧентович, у которого эта особая гениальность угнездилась вмозгу, совершенно нетронутом и вялом, подобно тому как в глыбегорной породы прячется единственная золотая жилка. В принципе японимал, что такая единственная в своем роде, гениальная иградолжна порождать и достойных служителей, и все-таки мнебыло всегда трудно, почти невозможно представить себе жизньчеловека, обладающего деятельным умом и в то же времяограничившего свой мир небольшим бело-черным пространством испособного находить радость бытия в передвижении туда и сюдатридцати двух фигур, Я не мог понять психологии человека,который верит в то, что ход конем, а не пешкой может принестиему славу и обеспечить местечко среди бессмертных, выражающеесяв коротеньком примечании к руководству по шахматной игре,разумного, мыслящего человека, который, не будучи сумасшедшим,в течение десяти, двадцати, тридцати, сорока лет снова и сновапосвящает всю силу своего ума нелепому занятию-- во что бы тони стало загнать в угол деревянной доски деревянного короля. И вот наконец, впервые в жизни, совсем близко от меня, наодном корабле, всего через шесть кают, оказался один из такихфеноменов -- исключительный гений или, быть может, загадочныйглупец, а я, несчастный человек, у которого страсть разгадыватьпсихологические загадки переросла в манию, не мог найти способапознакомиться с ним. Я изобретал всевозможные хитрые маневры:то собирался сыграть на его тщеславии, попросив интервью длявлиятельной газеты, то рассчитывал пробудить в нем жадность,предложив выгодное турне по Шотландии. Наконец мне пришел на умприем охотников, которые подманивают глухарей, имитируя ихлюбовный зов. Может быть, удастся привлечь к себе вниманиешахматного маэстро, выдав себя за шахматного игрока? Я никогда не играл в шахматы серьезно, для меня это --развлечение, не больше. Если я и провожу иногда часок зашахматной доской, то вовсе не для того, чтобы утомлять своймозг, а, напротив, для того, чтобы рассеяться после напряженнойумственной работы. Я в полном смысле этого слова "играю" вшахматы, в то время как настоящие шахматисты священнодействуют,если позволительно употребить такое выражение. Шахматы, так же,как любовь, требуют партнера, а я еще не сумел выяснить, естьли на пароходе любители этой игры. Чтобы выманить их из нор, ярасставил в курительном салоне примитивную ловушку. В качествеприманки за шахматный столик уселась вместе со мной и моя жена,которая играет еще хуже меня. И, конечно, едва мы сделалинесколько ходов, как возле нас уже остановился один изпассажиров, затем еще один попросил разрешения посмотретьна игру, а скоро отыскался и желанный партнер, предложивший мнесыграть с ним партию. Это был некто Мак Коннор, шотландец, горный инженер. Яузнал, что он бурил нефтяные скважины в Калифорнии и сколотилтам крупное состояние. Мак Коннор был цветущим здоровяком,обладавшим квадратными челюстями и крепкими зубами. Яркий цветлица, без сомнения, указывал на неумеренное потребление виски,а широченные плечи этого атлета довольно неприятно действовалина вас во время игры. Ибо Мак Коннор принадлежал к тойкатегории самоуверенных, преуспевающих людей, которые любоепоражение, даже в самом безобидном состязании, воспринимают неиначе) как удар по своему самолюбию. Этого громадного человека,всем обязанного только самому себе, привыкшего напроломпробиваться к цели, настолько переполняло чувство собственногопревосходства, что любое препятствие он считал непозволительнымвызовом себе, если не оскорблением. Проиграв первые две партии,он помрачнел и начал обстоятельно, диктаторским тономобъяснять, что этого бы не произошло, если б не случайная егоневнимательность. Третий проигрыш он отнес за счет шума всоседней гостиной. Ни одной проигранной партии он не желалоставлять без реванша. Сначала его обидчивость забавляла меня,но потом я смирился, сообразив, что это наверняка поможет мнедобиться цели-- подманить к столу чемпиона мира. На третий день мой замысел осуществился, хотя и неполностью. Может быть, Чентович увидел нас за шахматами черезиллюминатор, выходивший на верхнюю палубу, может быть, онпросто решил почтить своим присутствием курительный салон, вовсяком случае, как только чемпион заметил, что в сферу егоискусства осмелились вторгнуться непосвященные, он невольноподошел поближе и, держась на приличном расстоянии, бросилиспытующий взгляд на доску. Был ход Мак Кон-нора. Одного егохода оказалось достаточно, чтобы Чентович сразу понял, как малоинтереса представляют для него наши любительские потуги. Снебрежным жестом, каким обычно отмахиваются от предложенного вкнижном магазине плохого детективного романа, даже неперелистав его, чемпион отвернулся и вышел из салона. "Сразу увидел, что игра не стоит свеч",-- подумал я, Меняуязвил его высокомерный, холодный взгляд. Захотелось выместитьна ком-нибудь свое раздражение, и я обратился к Мак Коннору: -- Кажется, ваш ход не произвел большого впечатления начемпиона? -- Какого чемпиона? Я объяснил ему, что человек, который заходил в салон истоль презрительно отнесся к нашей игре, был Чентович, чемпионмира по шахматам. Я добавил, что не следует расстраиватьсяиз-за его надменности: для бедняков гордость --непозволительная роскошь. К моему удивлению, эти случайносказанные слова оказали на Мак Коннора совершенно неожиданноедействие. Он сразу невероятно разволновался и, полныйчестолюбивых замыслов, забыл о нашей игре. Он и не подозревал,что Чентович находится в числе пассажиров,-- чемпионобязательно должен сыграть с ним. Ему только один раз удалосьсыграть с чемпионом, и то когда шел сеанс одновременной игры насорока досках, но даже это было очень увлекательно, ончуть-чуть не выиграл. Знаком ли я с чемпионом? Нет, не знаком.Не могу ли я попросить его сыграть с нами? Я отказался,сославшись на то, что Чентович, насколько мне известно,избегает новых знакомств. Кроме того, какой интерес можетпредставлять для чемпиона мира игра с нами, третьеразряднымиигроками? Замечание о третьеразрядных игроках в адрес такогосамолюбивого человека, как Мак Коннор, было, пожалуй, излишним.Он сердито откинулся в кресле и запальчиво заявил, что простоне представляет себе, чтобы Чентович мог отклонить вызовджентльмена. Об этом позаботится он сам. По его просьбе я внескольких словах обрисовал ему своеобразный характер чемпиона,и Мак Коннор, бросив на произвол судьбы неоконченную партию,кинулся разыскивать Чентовича на верхней палубе. Тут яснова почувствовал, что удержать человека с такими мощнымиплечами, если он вбил себе что-либо в голову, дело совершеннобезнадежное. Я напряженно ждал. Прошло десять минут, и Мак Коннорвернулся, как мне показалось, не в очень хорошем расположениидуха... -- Ну как? -- спросил я. -- Вы были правы,-- ответил с досадой Мак Коннор,-- неочень-то приятный господин. Я поздоровался и назвал себя, но ондаже руки не протянул. Я попытался объяснить ему, что все мы,пассажиры, будем горды и счастливы, если он согласитсяудостоить нас сеансом одновременной игры. Но он был со мнойстрашно официален и ответил, что, к сожалению, контракт симпресарио, организовавшим его турне, обязывает его играть вовремя поездки только за вознаграждение и что минимальный егогонорар-- двести пятьдесят долларов за партию. Я рассмеялся. -- Вот уж никогда не думал, что передвигать фигуры с белыхквадратов на черные -- такое доходное дело, Надеюсь, вы стольже любезно откланялись. Однако Мак Коннор остался совершенно серьезен. -- Матч состоится завтра в три часа дня здесь, вкурительном салоне. Надеюсь, ему не так-то легко удастсяразбить нас. -- Как? Вы дали ему двести пятьдесят долларов?!-- вскричаля в совершенном изумлении. -- Почему же нет? C'est son metie (2). Если бы у меняразболелся зуб, а на борту парохода оказался дантист, ведь нестал бы он рвать его даром. Его право-- заломить, сколько онхочет. Так везде. В любой профессии лучшие специалисты всегдабывают прекрасными коммерсантами. Что же до меня, то я зачистые сделки, Я с гораздо большим удовольствием заплачу вашемуЧентовичу звонкой монетой, чем стану просить его об одолжениида еще буду чувствовать себя обязанным рассыпаться потом вблагодарностях. Мне случалось проигрывать за вечер в нашемклубе и побольше двухсот пятидесяти долларов, но ведь мне недоводилось играть с чемпионом мира. "Третьеразрядному" игрокуне стыдно проиграть Чентовичу. Меня забавляло, как сильно невинное выражение"третьеразрядные игроки" ранило самолюбие Мак Кон-нора,Поскольку, однако, дорогое развлечение, предоставившее мневозможность познакомиться с интересовавшим меня субъектом,оплачивалось Мак Коннором, я предпочел промолчать. Мы поспешили известить о предстоящем событии ещенескольких человек, обнаруживших пристрастие к шахматам, ипотребовали оставить за ними для матча не только наш стол, но ивсе соседние, чтобы избежать возможных помех со стороныостальных пассажиров, На другой день точно в назначенный час наша компаниясобралась в полном составе. Центральное место, напротивчемпиона, было, разумеется, предоставлено Мак Коннору. Онволновался, курил одну за другой крепкие сигары и нервнопосматривал на часы. Чемпион заставил себя ждать добрых десять минут (помнярассказы своего приятеля, я предвидел что-нибудь в этом роде),и это еще больше подчеркнуло торжественность его появления. Онподошел к столу с невозмутимым и спокойным видом, непоздоровался, По-видимому, его неучтивость должна былаозначать: "Вам известно, кто я, а мне совсем не интереснознать, кто вы",-- и сразу же сухим, деловым тоном начализлагать свои условия. Так как на пароходе не было достаточногоколичества шахматных досок для проведения сеанса одновременнойигры, он предлагает, чтобы все мы играли против него сообща.Сделав ход, он будет отходить в другой конец комнаты, чтобы немешать нам советоваться. Мы же, сделав ответный ход, должныбудем, за неимением колокольчика, стучать по стакану чайнойложечкой. Если не будет возражений, он предлагает дать наобдумывание каждого хода максимум десять минут. Мы, как робкиеученики, приняли все его условия. Чентовичу достались черные;он стоя сделал первый ответный ход, сразу повернулся, отошел вусловленное место и там, лениво развалившись в кресле, принялсяперелистывать иллюстрированный журнал. Вряд ли стоит описывать эту партию. Кончилась она, как иследовало ожидать, полным нашим поражением, и к тому же надвадцать четвертом ходу. Не было ничего удивительного в том,что чемпион мира, играя, что называется, левой рукой, наголовуразбил с полдюжины посредственных и совсем слабых игроков; новсем нам было противно надменное поведение Чентовича, которыйясно давал почувствовать, что разделался с нами без малейшеготруда. Каждый раз, подойдя к столу, он бросал на доску беглый инарочито небрежный взгляд, а на нас и вовсе не обращалвнимания, словно мы тоже были деревянными фигурами. Так, непотрудившись даже взглянуть на нее, кидают кость бродячейсобаке. Мне казалось, что, обладай он хоть какой-то чуткостью итактом, ему бы следовало указать нам на наши ошибки илиподбодрить нас дружеским словом. Даже закончив игру, этотшахматный робот не произнес ни звука. Сказав "мат", он осталсянеподвижно стоять у стола, очевидно, желая узнать, не хотим лимы сыграть еще одну партию. Я уже поднялся было с места и,как всегда, пасуя перед бесцеремонной грубостью, приготовилсядать понять жестом, что лично я с удовольствием буду считатьнаше знакомство законченным, едва только окончатся финансовыерасчеты. Но, к моей досаде, в это самое мгновение Мак Коннор,сидевший рядом со мной, хрипло произнес: "Реванш". Меня испугал вызов, прозвучавший в голосе Мак Коннора. Онскорее напоминал боксера, готового нанести решающий удар,нежели корректного джентльмена. Может быть, его возмутилооскорбительное поведение Чентовича или причиной тому было егособственное уязвленное самолюбие, но, как бы то ни было, дажевнешне Мак Коннор совершенно изменился. Он покраснел до корнейволос, ноздри раздулись, на лбу выступили капли пота, отзакушенной губы к воинственно выставленному вперед подбородкупролегли резкие складки. Я с беспокойством заметил в его глазахогонек неукротимой страсти, которая охватывает обычно игроков врулетку, когда нужный им цвет не выпадает шесть-семь раз подрядпосле непрерывно удваиваемых ставок. Я уже знал, что этотодержимый готов поставить против Чентовича все свое состояние ииграть, играть, играть, по простым или удвоенным ставкам, покане выиграет хотя бы одну партию. Если бы Чентович взялся за этодело, Мак Коннор мог бы оказаться для него сущим золотым дном,и прежде чем на горизонте возник бы Буэнос-Айрес, в карманечемпиона очутилось бы несколько тысяч долларов. Чентович остался недвижим. -- Извольте,-- вежливо проговорил он.-- Теперь, господа,вы будете играть черными. Вторая партия мало чем отличалась от первой, только нашакомпания несколько увеличилась за счет подошедших зрителей иигра стала оживленней. Мак Коннор пристально смотрел на доску,словно хотел загипнотизировать шахматные фигуры и подчинить ихсвоей воле. Я чувствовал, что он с восторгом пожертвовал бытысячей долларов за удовольствие крикнуть "мат" в лицо нашемуневозмутимому противнику. И странно, его угрюмое волнениенепостижимым образом передалось всем нам. Теперь каждый ходобсуждался с гораздо большей страстностью, и мы спорили допоследней секунды, прежде чем соглашались дать сигналЧентовичу. Дойдя до семнадцатого хода, мы с изумлениемобнаружили, что у нас создалась позиция, казавшаясяпоразительно выгодной: мы сумели продвинуть пешку "с" напредпоследнюю линию, и все, что нам нужно было теперьсделать,-- это продвинуть ее вперед на "с!". Мы получаливторого ферзя. Однако мы не были вполне спокойны: нам неверилось, что у нас действительно появился такой очевидный шансна выигрыш. Все мы подозревали, что преимущество, которое мы,казалось, вырвали, было не чем иным, как ловушкой,расставленной Чентовичем, предвидевшим развитие игры на многоходов вперед. И все же. как мы ни обсуждали и ни рассматривалиположение со всех сторон, мы не могли разгадать, в чемзаключается подвох. Наконец, когда десять минут уже почтиистекли, мы решили рискнуть сделать этот ход. Мак Коннор ужевзялся за пешку, чтобы передвинуть ее на последний квадрат, каквдруг чья-то рука остановила его и тихий, но настойчивый голоспроизнес: -- Ради бога, не надо. Мы все невольно обернулись. За нами стоял человек летсорока пяти,-- узкое, с резкими чертами лицо его уже раньше, напрогулках, привлекло мое внимание своей необычной, мертвеннойбледностью. Видимо, он только что присоединился к нашейкомпании, и, погруженные в обсуждение очередного хода, мы незаметили его появления. Увидев, что мы смотрим на него, онторопливо продолжал: -- Если вы сделаете ферзя, он немедленно возьмет егослоном, которого вы снимете конем. Он же в это время продвинетсвою проходную пешку на "d7" и будет угрожать вашей ладье.Если даже вы объявите шах конем, все равно партия для вас будетпотеряна-- через девять или десять ходов вы получите мат. Почтиту же комбинацию применил в 1922 году Алехин, играя противБоголюбова на шахматном турнире в Пестьене. Пораженный Мак Коннор выпустил из рук пешку и, как и всемы, с немым удивлением уставился на ангела-хранителя,свалившегося к нам с неба. Ведь предугадать мат за девять ходовмог только игрок высшего класса, участник международныхсостязаний,-- может быть, он направлялся на тот же турнир, чтои Чентович, и будет оспаривать мировое первенство? Как бы то нибыло, его внезапное появление, его вмешательство в игру в самыйкритический момент показалось нам чем-то сверхъестественным. Первым пришел в себя Мак Коннор. -- Что же вы посоветуете? -- прошептал он возбужденно. -- Пока что не продвигайте пешки вперед. Пока уклоняйтесь,Прежде всего выведите короля из опасной зоны -- с "g8" на"h7". Тогда ваш противник, по всей вероятности, перенесетатаку на другой фланг. Но эту атаку вы можете парировать ходомладьи "с8-- с4". Это ему будет стоить потери двухтемпов и одной пешки и, таким образом, всего преимущества. Втаком случае у вас обоих окажутся проходные пешки, и если выбудете правильно защищаться, то сможете свести партию к ничьей.Это лучшее, что вы можете сделать. Мы снова остолбенели. Точность и быстрота его расчетовошеломили нас. Похоже было, что он читает ходы по книжке.Благодаря его вмешательству игра принимала неожиданный оборот.Возможность сыграть вничью g чемпионом мира-- это было такзаманчиво! Как сговорившись, мы все отодвинулись в сторону,чтобы не мешать ему смотреть на доску, Мак Коннор переспросил: -- Значит, короля с "g8" на "h7"? -- Конечно. Сейчас самое главное -- уклониться. Мак Коннор повиновался, и мы постучали по стакану. Чентович подошел своей обычной ленивой походкой ипосмотрел, какой ход мы сделали. Потом он передвинул пешку с"h2" на "h4" на королевском фланге, точно так, какпредсказывал наш таинственный помощник. А тот уже шептал взволнованно: -- Ладью вперед, ладью с "с8" на "с4", тогда ему придетсясначала защитить пешку. Но это ему не поможет. Не обращаявнимания на его проходную пешку, берите конем "сЗ-- d5", итогда равновесие восстановится. Атакуйте, вместо того чтобызащищаться. Мы не понимали, о чем он говорит. Он с таким же успехоммог говорить с нами по-китайски. Мак Коннор, как зачарованный,не размышляя, делал то, что ему приказывали. Мы снова застучалипо стакану, призывая Чентовича. И тут он, внимательновглядываясь в доску, впервые помедлил, перед тем как пойти. Ходон сделал как раз тот, который предугадал незнакомец. Он ужеповернулся, чтобы идти, но тут произошло нечто новое инепредвиденное: Чентович поднял глаза и оглядел наши ряды. Вневсякого сомнения, он хотел выяснить, кто же это из нас вдругоказал ему такое энергичное сопротивление. Наше волнение возрастало с каждой минутой. Раньше мыиграли без серьезной надежды на выигрыш, но теперь мысль о том,что мы можем сломить холодную надменность Чентовича,воодушевляла всех. Не теряя ни минуты, наш новый друг указалследующий ход. Можно было приглашать Чентовича продолжать игру.Дрожащей рукой я ударил ложкой по стакану, и тут настал нашчеред торжествовать: Чентович, до тех пор игравший стоя,помедлил и в конце концов сел за стол. Опустился он на стулмедленно и тяжело, но этого было вполне достаточно для того,чтобы мы наконец оказались игроками "одного уровня", пусть дажетолько в прямою смысле этого слова. Мы заставили его обращатьсяс нами, как с равными, по крайней мере внешне. Он сиделнеподвижно, пристально глядя на доску и обдумывая ход; еготяжелые веки почти совсем прикрыли глаза. От напряженногораздумья рот его слегка приоткрылся, это придавало емуглуповатый вид. Чентович думал несколько минут, потом сделалход и встал. И сразу же наш друг зашептал: -- Пат. Хорошо задумано. Но не идите на это. Форсируйтеразмен. Обязательно размен! После этого будет ничья, онничего не сможет сделать. Мак Коннор повиновался. Последующие маневры обоих игроков(мы-то все уже давно превратились в простых статистов) состоялив непонятных для нас передвижениях фигур. Ходов через семьЧентович, подумав немного, поднял на нас глаза и сказал:"Ничья". На мгновение воцарилась полная тишина. Вдруг сразу сталислышны и шум моря, и радио в соседней гостиной, и каждый шаггуляющих на верхней палубе, и тонкий свист ветра в оконныхрамах. Мы не смели пошевелиться. Все произошло так внезапно, мыпросто были напуганы: неизвестно откуда взявшийся человекзаставил подчиниться своей воле чемпиона мира, и к тому же внаполовину проигранной партии. Только Мак Коннор шумно перевелдыхание, откинулся назад, и с его губ сорвалось удовлетворенное"ага!". Я снова внимательно посмотрел на Чентовича. Мне ещераньше показалось, что к концу игры он побледнел. Но чемпионмира умел держать себя в руках. По-прежнему сохраняяравнодушный вид, он сгреб твердой рукой фигуры с доски испросил: -- Желаете сыграть третью партию, господа? Вопрос был задан спокойным, чисто деловым тоном,неудивительно было то, что чемпион, как бы совершенно незамечая Мак Коннора, пристально смотрел в глаза нашемуизбавителю. Как лошадь по уверенной посадке узнает нового,опытного всадника, так и Чентович разгадал, кто,собственно, был его настоящим и единственным противником. Вследза ним и мы невольно уставились на незнакомца. Но не успел тотответить, как, охваченный честолюбивым азартом, Мак Коннорторжествующе воскликнул; -- Конечно, без всякого сомнения! Но только на этот разиграть будет этот господин. Он один против Чентович а. И тут произошло нечто совсем непредвиденное. Незнакомец,который все еще с непонятным напряжением смотрел на пустуюдоску, вздрогнул, услышав это энергичное заявление. Видя, чтовсе взгляды устремлены на него, он смутился. -- Ни в коем случае, господа,-- сказал он, запинаясь, вявном замешательстве,-- это невозможно... Вам придется обойтисьбез меня... Ведь прошло уже двадцать лет, нет, даже двадцатьпять лет с тех пор, как я сидел за шахматной доской. Я толькосейчас понял, как невежливо поступил, вмешавшись без разрешенияв вашу игру. Прошу вас извинить меня за дерзость. Больше я небуду вам мешать. И прежде чем мы успели прийти в себя от изумления, онповернулся и вышел из салона. -- Но это невозможно!-- грохотал пылкий Мак Коннор,барабаня кулаком по столу.-- Совершенно исключено, чтобы ондвадцать пять лет не играл в шахматы ! Да ведь он предвиделкаждую комбинацию, каждый встречный маневр по крайней мере запять-шесть ходов вперед. Из пальца этого не высосешь. Этопросто невероятно, не так ли? С последним вопросом Мак Коннор невольно обратился кЧентовичу, но чемпион не утратил ледяного спокойствия. -- Не могу ничего сказать на этот счет. Во всяком случае,в игре этого господина было что-то не сотам" обычное иинтересное; потому-то я намеренно дал ему возможность разыгратьпартию, как ему хотелось. Он тут же лениво поднялся и деловито закончил: -- Может быть, этот господин или вы, господа, пожелаетезавтра сыграть еще партию-- с трех часов я буду в вашемраспоряжении. Мы не могли подавить легких улыбок. Каждый из наспрекрасно понимал, что отнюдь не великодушие заставилоЧентовича уступить победу нашему неизвестному помощнику.Замечание его было не чем иным, как наивной попыткой скрытьсвое поражение, и нам только еще больше захотелось статьсвидетелями окончательного посрамления этого высокомерногогордеца. Всех нас, праздных путешественников, вдруг охватилдикий, честолюбивый азарт. Нас пленяла мысль, что здесь, нанашем пароходе, в открытом море, пальма первенства будетвырвана из рук чемпиона и телеграфные агентства разнесут вестьоб этом событии по всему миру. К этому нужно добавить, что насзаинтриговали таинственное появление нашего спасителя, еговмешательство в игру в самый критический момент, контраст междуего болезненной застенчивостью и непоколебимой самоуверенностьюпрофессионала. Кто же этот незнакомец? Может быть, на нашихглазах случайно открылся миру доселе неизвестный шахматныйгений? Или это знаменитый маэстро, по какой-либо причине непожелавший открыть свое имя? Мы горячились, на все ладыобсуждая каждую из этих возможностей. Самые немыслимыепредположения уже не казались нам невероятными, когда мывспоминали его непонятную робость, его неожиданное заявление,что он не играл уже много лет, и сопоставляли все это сочевидным мастерством его игры. В одном, однако, мы сходилисьвсе: надо сделать так, чтобы турнир продолжался. Мы решилиприложить все усилия и уговорить незнакомца играть на другойдень против Чентовича. Мак Коннор брался оплатить расходы, аменя в качестве соотечественника -- мы тем временем узнали устюарда, что незнакомец был австрийцем,-- уполномочили передатьему нашу общую просьбу. Мне не понадобилось много времени, чтобы найти его. Ончитал, растянувшись в шезлонге на верхней палубе. Явоспользовался этим, чтобы хорошенько рассмотреть его. Онлежал, откинувшись на подушку, и вид у него был оченьутомленный. Меня поразило полное отсутствие красок в егосравнительно молодом, с резкими чертами лице. Виски у него былисовершенно белые. Не знаю почему, но у меня создалосьвпечатление, что постарел он внезапно. Как только я подошел кнему, он вежливо встал и представился. Имя, которое он назвал,принадлежало семье, пользовавшейся большим уважением в старойАвстрии. Я вспомнил, что один из членов этой семьи был близкимдругом Шуберта, другой -- придворным врачом старогоимператора. Доктор Б. был потрясен, когда я повторил ему нашупросьбу сыграть с Чентовичем. Оказалось, что он и неподозревал, что играл, да еще с таким успехом, противпрославленного чемпиона мира. Почему-то эта подробностьпроизвела на него особенно сильное впечатление. Он снова иснова переспрашивал, уверен ли я, что его противникомдействительно был знаменитый обладатель международных призов.Скоро я понял, что это обстоятельство сильно облегчает моюмиссию. Однако, чувствуя, что имею дело с очень деликатным ивоспитанным человеком, я решил не упоминать, что в случае егопоражения Мак Коннор понесет материальный ущерб. Поколебавшисьнемного, доктор Б. согласился принять участие в матче, нопросил предупредить моих приятелей, чтобы они не возлагалислишком больших надежд на его способности. -- Потому что,-- добавил он со странной улыбкой,-- я,право, не знаю, смогу ли играть по всем правилам. Уверяю вас,когда я упомянул, что не притрагивался к шахматам сгимназических времен, то есть больше двадцати лет, я сказал этоне из ложной скромности. И даже в те времена я ничего непредставлял собой как шахматист. Это было сказано так просто, что я ни на минуту неусомнился в искренности его слов. Но все же я не мог невозразить ему, что меня поразила точность, с какой он ссылалсяна мельчайшие подробности партий, сыгранных разными чемпионами.По всей вероятности, он много времени посвятил изучению теориишахматной игры. Доктор Б. снова улыбнулся своей непонятной улыбкой: -- Много времени? Видит бог, это правда. Шахматам япосвятил очень много времени. Но это произошло при особых, я бысказал, исключительных обстоятельствах. Это довольно запутаннаяистория и может сойти за иллюстрацию к повести о нашейпрелестной эпохе. Может быть, вы запасетесь терпением наполчаса?.. Он указал на соседний шезлонг. Я с удовольствием принялприглашение. Поблизости никого не было. Доктор Б. снял очки,положил их рядом и начал: -- Вы любезно заметили, что моя фамилия вам, уроженцуВены, знакома. Полагаю, однако, что вы вряд ли слышали оюридической конторе, которую возглавляли сначала мы с отцом, апотом я один. Мы не брались за дела, которые вызывали шум вгазетах, и принципиально избегали новых клиентов. Собственноговоря, мы вообще не занимались обычной юридической практикой,а ограничивались тем, что давали юридические советы и управлялиимуществом богатых монастырей, с которыми был близко связан мойотец, в прошлом депутат клерикальной партии. Кроме того --теперь, когда монархия уже стала достоянием истории, об этомможно говорить открыто,-- нам было доверено и управлениекапиталами некоторых членов императорского дома. Связи нашей семьи с двором и церковью (один мой дядя быллейб-медиком императора, а другой-- аббатом в Зайтенштеттене)восходят еще к предыдущим поколениям; нам оставалось толькосохранять и поддерживать эти связи. Доверие клиентов перешло кнам по наследству, и вместе с доверием перешли и несложные,спокойные обязанности. От нас требовались главным образомскромность и преданность-- качества, которыми в полной мереобладал мой отец. Только благодаря его осмотрительности нашиклиенты сохранили значительные ценности в годы инфляции и послепереворота. Потом, когда власть в Германии захватил Гитлер иначалась конфискация имущества церквей и монастырей, из-заграницы были предприняты некоторые шаги для спасения хотя быдвижимого имущества. Переговоры велись через нас, и сделкимежду императорским домом и Ватиканом, которые никогда нестанут достоянием гласности, были известны лишь нам двоим.Контора наша была совершенно незаметна, у нас не было, дажевывески на двери, мы нарочито держались вдали от монархическихкругов, и это ограждало нас от навязчивых расспросов.Австрийские власти и не подозревали, что в течение всех этихлет тайные курьеры императорской семьи доставляли в нашускромную контору на четвертом этаже чрезвычайной важностиписьма и увозили ответы на них. Известно, что еще задолго до того, как нацисты двинулисвои армии против всего света, они начали создавать во всехсоседних с Германией странах столь же хорошо вышколенные и неменее опасные военизированные легионы из людей обойденных,отверженных и обиженных. В каждой конторе, на каждомпредприятии существовали их так называемые ячейки, у них былишпионы и соглядатаи повсюду, включая личные резиденции Дольфусаи Шушнига. Имелся их агент и в нашей невзрачной конторе, о чемя, увы, узнал слишком поздно. Это был жалкий и бездарныйчинуша, которого я взял по рекомендации одного священника,чтобы придать нашей конторе вид настоящего делового учреждения.Давали мы ему только самые невинные поручения: он отвечал нателефонные звонки и подшивал бумаги-- разумеется, бумаги, неимевшие сколько-нибудь серьезного значения. Ему не разрешалосьвскрывать корреспонденцию. Самые важные письма печатал я сам итолько в одном экземпляре. Все основные документы я держал усебя дома, а тайные переговоры вел только в монастырскойобители или во врачебном кабинете своего дяди. Благодаря этиммерам предосторожности шпион, приставленный к нам, не могузнать ничего существенного. Но, по-видимому, несчастнаяслучайность открыла глаза этому тщеславному человечку, и онпонял, что мы ему не доверяем, что за его спиной творятсяинтересные вещи. Возможно, в мое отсутствие один из курьеров понебрежности сказал "его величество" вместо условного "баронБерн". Не исключено также, что негодяй вскрывал тайком письма.Как бы то ни было, еще до того, как я начал подозреватьчто-нибудь, он уже получил приказ из Мюнхена или Берлинавести за нами слежку. Уже гораздо позже, после своего ареста, явспомнил, как он, поначалу ленивый и бездеятельный, сталпроявлять вдруг в последние месяцы необычайное рвение: он всевремя настойчиво предлагал мне отправлять мои письма.Признаюсь, я допустил известную неосторожность, но разве несумел Гитлер обойти и перехитрить крупнейших дипломатов игенералов нашего времени? Гестапо следило за мной неотступно,-- это наглядноподтверждает тот факт, что эсэсовцы арестовали меня вечером втот самый день, когда отрекся Шушниг, и за день до того, какГитлер вошел в Вену. К счастью, услышав по радио прощальнуюречь Шушнига, я успел сжечь все наиболее важные документы, адругие, включая расписки на ценные бумаги, находившиеся заграницей и принадлежавшие монастырям и двум эрцгерцогам,спрятал в корзину с грязным бельем, которую моя верная экономкаотнесла в дом дяди. Все это было сделано буквально в последнююминуту, когда гитлеровцы уже ломились ко мне в дом. Доктор Б. прервал свой рассказ, чтобы зажечь сигару.Вспыхнула спичка, и я увидел, что правый уголок рта у докторанервно подергивается. Я уже раньше заметил это мимолетное, елеуловимое подергивание, оно повторялось каждые две-три минуты ипридавало его лицу чрезвычайно беспокойное выражение. -- Вы, наверное, ждете, что я расскажу о концентрационномлагере, в который были брошены все приверженцы старой Австрии икоторые подвергались там мучениям, пыткам и унижениям. Ничегоподобного со мной не случилось. Я был отнесен к особойкатегории. Меня не поместили с теми несчастными, на которыхгитлеровцы всеми способами-- терзая их душу и тело-- вымещалинакопившуюся злобу; я был включен в небольшую группу людей, изкоторых нацисты рассчитывали выжать деньги или важные сведения.Моя скромная персона сама по себе, конечно, не представляла длягестапо никакого интереса, но они догадывались, что мы с отцомбыли подставными лицами, опекунами имущества и доверенными ихзлейших врагов. Они хотели заставить меня передать им в рукидокументы, уличающие монастыри, чтобы выдвинуть против нихобвинение в сокрытии капитала; они хотели получить материалыпротив императорского дома и всех приверженцев монархии. Ониподозревали, и не без основания, что значительная часть фондов,которые проходили через наши руки, была хорошо припрятана инедоступна для их посягательств. Потому-то они и арестовалименя в первый же день, они рассчитывали, применив испытанныеметоды, добиться от меня нужных сведений. По этой причине люди моей категории, из которых надо быловыжать деньги или важные документы, не были сосланы вконцентрационные лагеря. Вы, вероятно, помните, что нашканцлер, а также барон Ротшильд, от родственников которого онинадеялись получить миллионы, не были брошены в лагерь заколючую проволоку; напротив, им создали особые условия: онибыли помещены в отдельные комнаты в отеле "Метрополь", гденаходился штаб гестапо. Той же чести удостоился и я, хотяничего собой не представлял. Отдельная комната в отеле-- звучит необычайно гуманно, неправда ли? Но поверьте, они вовсе не собирались создавать намчеловеческие условия. Вместо того чтобы загнать нас, "видныхлюдей", в ледяные бараки по двадцать человек в комнатушке, онипредоставили нам сравнительно теплые номера в отеле, но приэтом они руководствовались тонким расчетом. Получить от наснужные сведения они намеревались, не прибегая к обычнымизбиениям и истязаниям, а применив более утонченную пытку--пытку полной изоляцией. Они ничего с нами не делали. Они простопоместили нас в вакуум, в пустоту, хорошо зная, что сильнеевсего действует на душу человека одиночество. Полностьюизолировав нас от внешнего мира, они ожидали, что внутреннеенапряжение скорее, чем холод и плети, заставит нас заговорить. На первый взгляд комната, в которую меня поместили, непроизводила неприятного впечатления: в ней были дверь, стол,кровать, кресло, умывальник, зарешеченное окно. Но дверь былазаперта днем и ночью; на столе-- ни книг, ни газет, никарандашей, ни бумаги; перед окном-- кирпичная стена; мое "я" имое тело находилось в пустоте. У меня отобрали все: часы--чтобы я не знал времени; карандаш-- чтобы я не мог писать;перочинный нож -- чтобы я не мог вскрыть вены; даже невинноеутешение -- сигареты были отняты у меня. Единственнымчеловеческим существом, которое я мог видеть, был тюремныйнадзиратель, но ему запрещалось разговаривать со мной иотвечать на мои вопросы. Я не видел человеческих лиц, не слышалчеловеческих голосов, с утра и до ночи и с ночи до утра я неимел никакой пищи для глаз, для слуха и для остальных моихчувств. Я был наедине с самим собой и с немногиминеодушевленными предметами -- столом, кроватью, окном,умывальником. Я был один, как водолаз в батисфере, погруженныйв черный океан безмолвия и притом смутно сознающий, чтоспасительный канат оборван и что его никогда не извлекут изэтой безмолвной глубины... Я ничего не делал, ничего не слышал, ничего не видел.Особенно по ночам. Это была пустота без времени и пространства.Можно было ходить из угла в угол, и за тобой все времяследовали твои мысли. Туда и обратно, туда и обратно... Но дажемыслям нужна какая-то точка опоры, иначе они начнутбессмысленно кружиться вокруг самих себя: они тоже не выносятпустоты. С утра и до вечера ты все ждал чего-то, но ничего неслучалось. Ты ждал, ждал -- и ничего не происходило. И так всеждешь, ждешь, все думаешь, думаешь, думаешь, пока не начинаетломить в висках. Ничего. Ты по-прежнему один. Один. Один... Так продолжалось две недели. Я жил вне времени, вне жизни.Если б началась война, я б никогда не узнал об этом: мой мирограничивался столом, дверью, кроватью, умывальником, креслом,окном, стенами. Каждый раз, когда я смотрел на обои, мнеказалось, что кто-то повторяет их зигзагообразный рисунокстальным резцом у меня в мозгу. Наконец начались допросы. Вызывали внезапно -- я не знал,днем то было или ночью. Идти приходилось неизвестно куда, черезнесколько коридоров. Потом нужно было ждать неизвестно где.Наконец вы оказывались перед столом, за которым сидели двое вформе. На столе лежали кипы бумаг-- документы, содержаниякоторых вы не знали; потом начинались вопросы; нужные иненужные, прямые и наводящие, вопросы-ширмы ивопросы-ловушки. Пока вы отвечали на них, чужие недобрые пальцыперелистывали бумаги, и вы не знали, что в них было написано, ичужая недобрая рука записывала ваши показания, и вы не знали,что, собственно, она записывает. Но самым страшным в этихдопросах было для меня то, что я не знал и не мог узнать, чтоименно уже известно гестапо об операциях, производившихся вмоей конторе, и что они еще только стараются выпытать у меня. Яуже говорил вам, что в последнюю минуту вручил своей экономкедля передачи дяде самые важные документы. Получил ли он этидокументы? Что именно знал мой служащий? Какие письма онперехватил? Что могли они выведать у какого-нибудь туповатогосвященника в одном из монастырей, делами которых мы занимались? А они все спрашивали и спрашивали. Какие ценные бумагипокупал я для такого-то монастыря? С какими банками имелделовые сношения? Знал ли я такого-то или нет? Переписывался лия со Швейцарией и еще бог знает с каким местом? Я не могпредвидеть, до чего они уже докопались, и каждый мой ответ былчреват для меня грозной опасностью. Признавшись в чем-нибудь,чего они еще не знали, я мог без нужды подвести кого-нибудь подудар; продолжая все отрицать, я вредил себе. . Но допросы были еще не самым худшим. Хуже всего быловозвращаться после допроса в пустоту-- в ту же комнату, с темже столом, с той же кроватью, тем же умывальником, теми жеобоями. Оставшись один, я сразу начинал перебирать в памятивсе, что происходило на допросе, размышлять, как бы я могпоумнее ответить, прикидывать, что я скажу в следующий раз,чтобы рассеять подозрение, вызванное моим необдуманнымзамечанием. Я все это перебирал в уме, проверял, взвешивал каждоеслово, сказанное следователю, восстанавливал в памяти еговопросы и свои ответы. Я старался разобраться, какая же частьмоих показаний заносится в протокол, хотя прекрасно сознавал,что рассчитать и установить все это просто невозможно. Кактолько я оставался один в пустоте, мысли начиналибезостановочно вертеться в моей голове, рождая все новыепредположения, отравляя даже сон. Каждый раз вслед за допросомв гестапо за работу безжалостно принимались мои собственныемысли; они вновь воспроизводили муки и терзания допроса; и этобыло, пожалуй, еще более ужасно, потому что у следователя всепо крайней мере кончалось через некоторое время, а повторениетолько что пережитого в моем сознании, скованном коварнымодиночеством, не имело конца. Со мной по-прежнему были стол,умывальник, кровать, обои, окно. Внимание не отвлекалось ничем,не было ни книги, ни журнала, ни нового лица, ни карандаша,которым можно было бы что-то записать, ни спички, чтобыповертеть в пальцах, ничего, совсем ничего. Тут только я полностью осознал, с какой дьявольскойизобретательностью, с каким убийственным знанием человеческойпсихологии была продумана эта система тюремной одиночки вотеле. В концентрационном лагере, наверно, пришлось бы возитьна тачке камни, стирая руки до кровавых мозолей, пока незакоченеют ноги, жить в вонючей и холодной каморке с двумядесятками таких же несчастных. Но ведь там вокруг были бычеловеческие лица, пространство, тачка, деревья, звезды, тамбыло бы на чем остановить взгляд... Здесь же вокруг никогданичего не менялось, все оставалось до умопомрачения неизменным.Ничего не менялось в моих мыслях, в моих навязчивых идеях иболезненных расчетах. Этого они и добивались: они хотели, чтобымысли душили меня, душили до тех пор, пока я не начнузадыхаться. Тогда у меня не будет иного выхода, как сдаться инаконец признать, признать все, что им было нужно, и выдатьлюдей и документы. Постепенно я стал чувствовать, что под страшным давлениемпустоты нервы мои начинают сдавать. Понимая, как это опасно, яизо всех сил напрягал волю и, чтобы окончательно не потерятьконтроль над собой, старался хоть чем-нибудь заняться. Ядекламировал стихи, пытался восстановить в памяти все, чтокогда-то знал наизусть,-- народные песни, стишки детских лет,Гомера, которого мы учили в гимназии, параграфы Гражданскогоуложения. Потом я стал решать арифметические задачки, складывали делил в уме всевозможные числа, но в пустоте моему сознаниюне за что было уцепиться. Я уже не мог ни на чемсосредоточиться. В мозгу возникала одна и та же мысль истремительно начинала работать. Что они знают? Что я сказалвчера, что я должен сказать в следующий раз! Это состояние, передать которое невозможно, длилось четыремесяца. Четыре месяца-- это легко написать, всего двенадцатьбукв; легко и сказать -- всего несколько слогов; губы вымолвятв четверть секунды эти звуки: четыре месяца! Но кто сможетохватить к измерить, как бесконечно долго тянулось это времявне времени и пространства? Этого не расскажешь, и не опишешь,и никому не объяснишь, как губит и разрушает человекаодиночество, когда вокруг одна пустота, пустота и все тот жестол, и кровать, и умывальник, и обои, и молчание, и все тот жеслужитель, который, не поднимая глаз, просовывает в дверь еду,все те же мысли, которые по ночам преследуют тебя до тех пор,пока не начинаешь терять рассудок, По некоторым мелким признакам я с ужасом понял, что мозгмой перестает действовать нормально. Вначале я приходил надопросы с совершенно ясной головой. Я давал показания спокойнои осторожно и отчетливо сознавал, что я должен говорить и чегоне должен. Теперь же все, что я мог,-- это, запинаясь,связывать простейшие фразы, потому что глаза мои неотступноследили за пером, которое летело по бумаге, записываяпоказания, и мне самому хотелось нестись вдогонку за моимисобственными словами. Я чувствовал, что перестаю владеть собой.Я понимал, что приближается момент, когда для своего спасения ярасскажу все, что знаю, а может быть, и больше. Для того чтобывырваться из этой удушающей пустоты, я предам двенадцатьчеловек, выдам их тайны, выдам без всякой выгоды для себя,получив, может быть, только короткую передышку. Однажды дошло до того, что, когда тюремный надзирательпринес мне еду, меня охватил такой приступ отчаяния, что явдруг закричал ему вслед: -- Отведите меня к следователю! Я хочу во всем признаться!Я скажу им, где находятся бумаги и деньги! Я все скажу им! Все!Но, к счастью, он уже не слышал меня или не хотел слышать. И вот в этот момент крайней безнадежности случилось нечтонепредвиденное. Произошло событие, которое обещало избавление,пускай временное, но все же избавление. Был конец июля,день был темный, зловещий, дождливый. Все эти подробности яотчетливо помню, потому что в окна коридора, через который менявели на допрос, барабанил дождь. Мне пришлось дожидаться вприхожей перед кабинетом следователя. Перед допросом всегдазаставляли подолгу ждать, это входило в их систему. Спервавзвинчивали нервы внезапным вызовом среди ночи, потом, когда выбрали себя в руки и подготавливались к испытанию, когда вашаволя и ум были напряжены и готовы к сопротивлению, васзаставляли ждать, стоять перед закрытой дверью час, два, тричаса. Эта бессмысленная пауза была рассчитана на то, чтобыутомить вас физически и сломить морально, В тот четверг, 27июля-- есть особые причины, почему я так хорошо запомнил эточисло,-- они продержали меня особенно долго; часы пробилидважды, а я все ждал, стоя в прихожей. Само собой разумеется,мне никогда не разрешали садиться, и за два часа ноги моисовершенно одеревенели. В комнате, где я ждал, висел календарь.Мне трудно объяснить вам, до чего мне хотелось увидеть что-тонапечатанное, что-то написанное, поэтому-то я как зачарованныйуставился на эти цифры и буквы: "27 июля". Я просто пожирал ихглазами. Потом я снова ждал и еще ждал, глядя на дверь,соображая: когда же она наконец отворится? Я прикидывал в уме,какие вопросы зададут мне на этот раз мои инквизиторы, нопрекрасно понимал, что спросят они что-то совершеннопротивоположное тому, к чему я подготовился, И все-таки,несмотря ни на что, я благословлял и эту мучительнуюнеизвестность, и физическую усталость: ведь я находился вдругой, не своей комнате! Эта комната была чуть больше моей, сдвумя окнами вместо одного, без кровати, без умывальника и безмиллион раз виденной трещины на подоконнике. Дверь былаокрашена в другой цвет, у стены стояло другое кресло, а налевошкафчик для бумаг и вешалка, на которой висели три или. четыремокрые шинели, шинели моих мучителей. Передо мной было что-тоновое-- свежее зрелище для истосковавшихся глаз, и я жадновпитывал все подробности. Я рассматривал каждую складку на шинелях; я заметил,например, что на одном из мокрых воротников повисла капля, и --вам это, наверное, покажется смешным -- я с бессмысленнымволнением ждал, оторвется ли в конце концов эта капля искатится вниз или сумеет преодолеть земное притяжение иудержится на месте. Честное слово, в течение нескольких минутя, затаив дыхание, наблюдал за этой каплей, словно от неезависела моя жизнь. Когда капля наконец скатилась, я принялсяпересчитывать пуговицы на шинелях,-- на одной было восемь,на другой -- столько же, на третьей -- десять. Потом ясравнивал знаки отличия. Даже не стану пытаться рассказать вам,как развлекали меня эти идиотские, ненужные мелочи, как онидразнили и насыщали мои изголодавшиеся глаза. И вдругсовершенно неожиданно я увидел нечто такое, что окончательнозаворожило мой взгляд. Я заметил, что боковой карман одной изшинелей слегка оттопыривается. Я придвинулся ближе. Попрямоугольным очертаниям того, что лежало в кармане, ядогадался, что это книга. Колени мои задрожали. КНИГА! Вот ужечетыре месяца, как я не держал в руках книги, так что самаямысль о том, что слова могут складываться в строчки, а строчки-- составлять страницы, печатные листы и, наконец, книгу--книгу, в которой можно найти и запомнить новые, неизвестные мнедоселе, интересные мысли,-- все это одновременно возбуждало иодурманивало меня. Я, как загипнотизированный, глядел на оттопыренный карман,в котором лежала книга, глядел с такой страстью, будто хотелпрожечь своим взглядом дыру в шинели. И наконец я уже не могсовладать со своим нетерпением. Руки мои дрожали при мысли отом, что я могу дотронуться до книги, хотя бы через материюшинели. Не отдавая себе отчета в том, что я делаю, япридвинулся еще ближе. К счастью, надзиратель не обращал внимания на мое несовсем обычное поведение; по всей вероятности, он находилестественным, что человеку, простоявшему на ногах два часа,хочется опереться о стену. И вот я уже стоял совсем близко отшинели. Чтобы иметь возможность незаметно дотронуться до нее, язаложил руки за спину. Я потрогал карман и убедился, что внутридействительно было что-то прямоугольное, гнущееся, мягкопохрустывающее,-- книга, книга! И вдруг меня ужалила мысль:"Укради эту книгу. Если тебе удастся это сделать, ты сможешьспрятать ее в своей камере и читать, читать, читать, наконец-тоснова читать!" Едва эта мысль возникла у меня в голове, как ядее начал молниеносно действовать. У меня зазвенело в ушах,заколотилось сердце, похолодевшие пальцы отказалисьповиноваться. Но когда первоначальное оцепенение миновало, янезаметно прижался к шинели и, ни на мгновение не сводя глаз снадзирателя, принялся спрятанными за спину руками выталкиватькнигу из кармана. Выше, выше, еще выше, потом рывок-- яосторожно и легко потянул, и в руках у меня очутилась небольшаякнижонка. Только тут я испугался того, что наделал. Отступать былонельзя. Что мне оставалось делать? Я засунул книгу сзади подбрюки так, чтобы ее придерживал пояс, потом постепеннопередвинул на бедро. Теперь я мог удержать книгу на месте,прижав по-военному руки по швам. Нужно было попробовать. Яшагнул от вешалки, два шага, три шага. Прекрасно! Если только ябуду крепко прижимать пояс, книгу можно не выронить и унести ссобой. Потом начался допрос. Он потребовал от меня большегонапряжения, чем обычно: отвечая на вопросы, я не думал надсвоими ответами, сосредоточив все усилия на том, чтобы не датьвыскользнуть книге. К счастью, допрос на этот раз продолжалсянедолго, и мне удалось благополучно доставить книгу в своюкомнату. Не буду утомлять вас подробностями; скажу только, чтона обратном пути в коридоре был очень опасный момент: книгавыскользнула из-под пояса в брюки, и мне пришлось симулироватьбурный припадок кашля, чтобы согнуться в три погибели и сновазатолкать ее под пояс. Но каково же было мое счастье, когдая принес ее в свою преисподнюю и наконец остался один, но я ужебольше не был один. Вы, наверное, думаете, что первым моим побуждением былосхватить книгу, просмотреть ее, начать читать? Ничегоподобного. Прежде всего я принялся смаковать радость обладанияею; мне хотелось долго-долго щекотать свои нервы, размышляя,что за книга украдена мною, хотелось, чтобы она была с оченьмелким, убористым шрифтом, чтобы в ней было много-премного букви много-премного тоненьких страничек, чтобы я мог читать ее какможно дольше. Мне хотелось, чтобы чтение этой книги требовалоот меня умственного напряжения,-- мне не надо было ничеголегкого, пошлого. Хорошо, если бы из нее можно было выучитьчто-нибудь наизусть, скажем, стихи. Хорошо, если бы этооказался-- дерзкая мечта!-- Гомер или Гете. Наконец я больше немог совладать со своим жадным любопытством. Растянувшись накровати, чтобы не вызвать подозрений у надзирателя-- на случай,если бы он неожиданно открыл дверь,-- я вытащил из-за поясакнигу. Первый взгляд, брошенный на нее, не просто разочаровалменя; я ужасно рассердился: моя добыча, похищая которую, яподвергался такой чудовищной опасности и которая породила такиепылкие надежды, оказалась всего лишь пособием по шахматнойигре, сборником ста пятидесяти шахматных партий, сыгранныхкрупнейшими мастерами. Если бы я не был окружен со всех сторонстенами и решетками, я бы выбросил книгу в припадке ярости вокно. Какая польза, ну какая польза была мне от подобнойерунды? Как большинство гимназистов, я изредка дляпрепровождения времени играл в шахматы. Но для чего нужна быламне эта теоретическая абракадабра? В шахматы нельзя играть в одиночку, тем более без фигур ибез доски. Я перелистывал в раздражении книгу, думая найти хотьчто-либо для чтения-- какое-нибудь введение или пояснение,-- ноне нашел ничего, кроме ровных квадратных таблиц,воспроизводящих партии мастеров с их непонятными для меняобозначениями; "а2-- аЗ", "kf1-- g3" и так далее. Все этобыло для меня чем-то вроде алгебраических формул, к которым яне имел ключа. Только постепенно догадался я, что буквы "а","b", "с" обозначали вертикальные ряды, а цифры "1"-- "8"--горизонтальные и что они указывали на положение в данный моменткаждой отдельной фигуры. Значит, эти чисто графическиедиаграммы все-таки что-то говорили. "Кто знает,-- думал я,-- если мне удастся смастеритьподобие шахматной доски, может быть, я смогу разыграть этипартии". Клетчатая простыня показалась мне даром божьим. Ясложил ее определенным образом, и у меня оказалось поле,расчерченное на шестьдесят четыре квадрата. Я вырвал из книжкипервый лист и спрятал ее под матрац. Потом принялся лепить изхлебного мякиша короля, ферзя и остальные фигуры (результаты,конечно, были смехотворны) и наконец, преодолев несчетныетрудности, смог воспроизвести на простыне одну из позиций,приведенных в книге. Но когда я попытался разыграть всю партию,выяснилось, что несчастные фигурки, половину которых в отличиеот "белых" я замазал пылью, совершенно не годились для моейцели. В первые дни вместо игры получалась сплошная неразбериха,я начинал партию снова и снова -- пять, десять, двадцать раз.Но у кого еще было столько лишнего свободного времени, как уменя, пленника окружавшей меня пустоты? У кого еще могло бытьта' кое упорное желание добиться своего и такое терпение? Мне потребовалось шесть дней, чтобы без ошибки довести доконца одну партию. Через восемь дней я только один разиспользовал простыню, чтобы закрепить в памяти расстановкушахматных фигур, а еще через восемь дней она не нужна была.Абстрактные понятия "а 1", "а2", "сЗ", "с8"автоматически принимали в моем воображении четкие пластическиеобразы. Переход этот совершился без всякого затруднения; силойсвоего воображения я мог воспроизвести в уме шахматную доску ифигуры и благодаря строгой определенности правил сразу жемысленно схватывал любую комбинацию. Так опытный музыкант, едвавзглянув на ноты, слышит партию каждого инструмента вотдельности и все голоса вместе. Еще через две недели я без всякого труда мог сыграть любуюпартию из книги по памяти или, говоря языком шахматистов,вслепую. И только тогда я полностью осознал, какойзамечательный дар принесла мне моя дерзкая кража. Ведь у меняпоявилось занятие, пускай бессмысленное и бесцельное, но все жезанятие, заполнявшее окружающую пустоту. Сто пятьдесят партий,разыгранных мастерами, явились оружием, при помощи которого ямог бороться против угнетающего однообразия времени ипространства. С тех пор, стремясь сохранить очарование новизны, я началточно делить свой день: две партии утром, две партии послеобеда и краткий разбор партий вечером, Так мой день, до этогобесформенный, как студень, оказался заполненным. Мое новоезанятие не утомляло меня; замечательная особенность шахматсостоит в том, что ум, строго ограничив поле своейдеятельности, не устает даже при очень сильном напряжении,напротив, его энергия обостряется, он становится более живым игибким. Сначала я разыгрывал партии механически, но постепенно,снова и снова повторяя мастерски разыгранные комбинации иатаки, я начал находить в этом эстетическое удовольствие. Янаучился различать тонкости, уловки, хитрости нападения изащиты, уразумел, как можно предвидеть развитие игры занесколько ходов вперед, как намечается и осуществляется атака иконтратака, и скоро мог распознавать индивидуальную манеру игрыкаждого чемпиона, распознать так же безошибочно, как понескольким строчкам стихотворения можно назвать поэта. И то, что вначале служило только средством коротать время,стало наслаждением, и непревзойденные стратеги шахматногоискусства -- Алехин, Ласкер, Боголюбов, Тартаковер,-- какдорогие друзья, разделяли со мной одиночество заключения. Да, теперь уже я не был одинок в своей безмолвной камере.Регулярные занятия шахматами способствовали тому, что моиначавшие было сдавать умственные способности началивосстанавливаться. Освеженный мозг снова работал, как прежде, идаже стал еще более гибким и острым. Прежде всеговосстановленная способность ясно и логично мыслить сказалась надопросах. За шахматной доской я бессознательно выработал в себеумение защищаться против ложных угроз и замаскированныхвыпадов, и с тех пор следователи уже не могли захватить меняврасплох. Мне даже казалось, что гестаповцы начали относитьсяко мне с известным уважением. Их, возможно, удивляло, изкакого неведомого источника черпаю я силы для дальнейшегосопротивления, когда уже столько людей было сломлено у -нихна глазах. Счастливое время, когда я систематически, день за днем,разыгрывал эти сто пятьдесят партий, длилось два с половиной--три месяца. А потом я неожиданно опять очутился на мертвойточке. Передо мной снова была пустота. К этому моменту я уже подвадцать-- тридцать раз проштудировал каждую партию. Прелестьновизны была утрачена, комбинации больше не озадачивали меня,не заражали энергией. Было бесцельно повторять без концапартии, в которых я давно уже знал наизусть каждый ход. Стоиломне начать, и вся игра разворачивалась передо мной, как наладони, в ней не было ничего неожиданного, напряженного,неразгаданного. Вот если бы достать новую книгу, с новымипартиями, и опять заставить работать свой мозг! Но это былоневозможно, и у меня оставался только один выход: вместостарых, хорошо знакомых партий самому изобретать новые. Ядолжен был попытаться играть сам с собой, или, вернее,против себя. Не знаю, задумывались ли вы когда-нибудь над тем, какдействует на интеллект человека эта замечательнейшая из игр.Достаточно, однако, немного поразмыслить, чтобы стало ясно, чтов шахматах, как чисто мыслительной игре, где исключенаслучайность, игра против себя самого является абсурдной.Главная прелесть шахмат и заключается, по существу, преждевсего в том, что стратегия игры развивается одновременно в умахдвух разных людей, причем каждый из них избирает свойсобственный путь. В этой битве умов черные, не зная, какойманевр предпримут сейчас белые, стараются его разгадать ипомешать им, тогда как белые, со своей стороны, делают все,чтобы догадаться о тайных намерениях черных и дать им отпор.Если бы один и тот же человек пожелал одновременно быть ичерными, и белыми, создалось бы бессмысленное положение, прикотором один и тот же мозг в одно и то же время знает что-то ине знает; делая ход в качестве белых, он должен был бы как покоманде забыть о том, какой хитрый план задумал перед этим,будучи черными. Подобное раздвоение потребовало бы, помиморасщепления сознания и его попеременного включения ивыключения, как в каком-то автоматически действующем аппарате;короче говоря, играть против самого себя столь жепарадоксально, как пытаться перепрыгнуть через собственнуютень. И тем не менее я в течение долгих месяцев отчаяннопытался совершить невозможное, абсурдное. У меня не быловыбора, иначе я рисковал окончательно потерять рассудок ивпасть в полный душевный маразм. В своем отчаянном положении,чтобы не быть окончательно раздавленным страшной пустотой,которая вновь смыкалась вокруг меня, я вынужден был хотя быпопробовать добиться этого раздвоения между черным и белым "я". Доктор Б. откинулся в шезлонге и на минуту закрыл глаза.Казалось, он силился рассеять ожившие воспоминания. Уголокего рта снова непроизвольно дернулся. Потом он опятьвыпрямился. -- Так вот, мне думается, что пока все должно быть вампонятно. Но, к сожалению, не уверен, что так же ясно будет длявас и то, что произошло в дальнейшем. Дело в том, что это новоезанятие потребовало такого всеобъемлющего напряжения ума, чтокакой бы то ни было контроль над остальной его деятельностьюстал совершенно невозможен. По моему мнению, игра в шахматы ссамим собой-- бессмыслица, но все же какая-то минимальнаявозможность для такой игры существовала бы, если б передо мнойбыла шахматная доска, потому что доска, будучи осязаемой вещью,вызывала бы чувство пространства, создавая некую материальнуюграницу между "противниками". Играя за настоящей шахматнойдоской настоящими шахматными фигурами, можно установитьопределенное время для обдумывания каждого хода, можно сестьсначала с одной стороны и представить себе, как выглядит всяпозиция для черных, а потом -- как она представляется белым. Нотак как игру против себя, или, если угодно, с самим собой, ядолжен был вести на воображаемой доске, то мне приходилосьнепрерывно удерживать в уме положение всех фигур на шестидесятичетырех квадратах, и притом не только положение в сию минуту,но и рассчитывать наперед все возможные ходы обоих противников,Я прекрасно понимаю, что все это звучит как совершеннейшеебезумие; для каждого из своих "я" мне приходилось представлятьсебе каждую позицию дважды, трижды, да нет, больше-- шесть раз,двенадцать раз, да еще на четыре или пять ходов вперед. Простите, пожалуйста, что я заставляю вас разбираться вовсей этой безумной путанице. Разыгрывая в абстрактномпространстве эти фантастические партии, я должен былрассчитывать несколько ходов вперед за белых и столько же ходовза черных, должен был взвешивать все возникающие комбинации тос точки зрения черных, то с точки зрения белых, иначе говоря,сочетать в одном своем уме и ум черных, и ум белых. Но самаясерьезная опасность этого жуткого эксперимента заключалась не враздвоении моего "я". Она заключалась в том, что я должен былсамостоятельно разыгрывать мною же придуманные партии и то идело терял всякую почву и словно падал в какую-то пропасть.Пока я разыгрывал партии чемпионов, все было хорошо: я простоповторял имевшую место игру, воспроизводил уже данное. Этотребовало не больше напряжения, чем, скажем, запоминание стиховили статей какого-либо закона, То было систематическое,дисциплинирующее занятней потому прекрасное упражнение длямозга. Две партии до и две после обеда представляли собойопределенное задание, которое я исполнял совершенноспокойно; оно как бы заменяло мне прежние повседневныезанятия. И, кроме того, если в процессе игры я ошибался илизабывал следующий ход, я всегда мог заглянуть в книгу. Именнопотому, что изучение чужих партий никак не затрагивало моего"я", оно так благотворно и успокаивающе действовало на моирасшатанные нервы. Мне было совершенно все равно, кто выиграет,черные или белые, потому что за пальму первенства сражалисьАлехин или Боголюбов, тогда как я сам, мой разум, мое сознаниетолько смаковали тонкости поединка. Но как только я началиграть против себя, я бессознательно стал соперничать сам ссобой. Мои "я" -- белое и черное-- должны были состязатьсядруг с другом, и каждое из этих "я" было одновременно охваченонетерпеливым и честолюбивым желанием выиграть, одержатьпобеду. Сделав ход в качестве черного "я", я лихорадочно ждал,что сделает мое белое "я". Оба "я" попеременно торжествовали,когда другое "я" делало неправильный ход, и раздражались, когдасами допускали подобную оплошность. Все это выглядит совершенно дико, и, конечно, этаискусственно созданная шизофрения, это намеренное раздвоениесознания со всеми его опасными последствиями были бы немыслимыу человека, находящегося в нормальной обстановке. Не забудьте,однако, что из нормальных условий я был грубо вырван, безвсякой вины брошен за решетку, многие месяцы подвергалсяутонченной пытке-- пытке одиночеством. Накопившаяся во мнеярость должна была рано или поздно на что-то излиться. Но таккак моим единственным занятием была эта бессмысленная играпротив себя самого, то мой гнев, моя жажда мести фанатическиизливалась именно в. эту игру. Я хотел мстить, но для этого уменя было только мое второе "я", с которым я должен был вестинепрестанную борьбу. Вот почему во время игры меня охватывалобешеное возбуждение. Первое время я еще мог проводить этиигры спокойно и рассудительно, делал перерывы между партиями,чтобы отдохнуть. Но мало-помалу мои больные нервы пересталивыносить эти передышки. Стоило только белому "я" сделать ход,как черное "я" уже лихорадочно передвигало фигуру, и, кактолько заканчивалась одна партия, я тут же требовал от себяследующей, вернее, каждый раз, как одно мое шахматное "я"терпело поражение, оно немедленно требовало у другого "я"реванша. Я даже приблизительно не могу сказать, сколько партийпротив себя самого я сыграл, охваченный этой ненасытнойжадностью, за долгие месяцы своего заключения,-- может быть,тысячу, а может быть, и больше. То было наваждение, противкоторого я не мог бороться. С рассвета и до ночи я не думал нио чем другом, кроме как о конях и пешках, ладьях и королях. Вмозгу у меня непрерывно вертелись "а", "Ь" и "с", мат ирокировка, и все мое существо, все мои помыслы рвались красчерченной на квадраты доске. Удовольствие от игрыпревратилось в страсть, страсть превратилась в бешенство,манию; она заполняла не только часы бодрствования, но потом ужеи время сна, Я мог думать только о шахматах, о шахматных ходах,шахматных задачах. Иногда я просыпался в холодном поту ичувствовал, что игра бессознательно продолжается и во сне. Дажеесли я видел во сне людей, они передвигались, как конь илиладья, наступали и отступали, подобно шахматным фигурам, На допросах я уже забывал, что отвечаю за свои слова ипоступки. Наверное, я выражался сбивчиво н туманно: следователикак-то странно переглядывались между собой. На самом же деле,пока они задавали мне вопросы и размышляли над моими ответами,я просто с нетерпением ждал, чтобы меня отвели назад в моюкамеру, где я смог бы снова заняться своим безумным делом:начать новую игру, еще одну и еще одну. Перерывы в игре всебольше раздражали меня. Даже те пятнадцать минут, поканадзиратель прибирал мою камеру, те две минуты, пока онпередавал мне еду, меня терзало лихорадочное нетерпение. Иногдазавтрак оставался нетронутым до вечера, потому что, увлекшисьигрой, я забывал о нем. Единственное физическое чувство,которое я испытывал, была страшная жажда. Я в два глотка осушалбутылку воды и умолял надзирателя принести мне еще, но черезминуту во рту у меня совершенно пересыхало, Мало-помалу я стал приходить во время игры в такоевозбужденное состояние-- к тому времени я уже с утра до ночи недумал ни о чем другом,-- что больше не мог ни на минутуоставаться спокойным. Обдумывая ход, я непрерывно ходил покамере-- туда и обратно, туда и обратно, все быстрее и быстрее,вперед и назад, вперед и назад. И чем больше приближаласьразвязка, тем быстрее метался я из угла в угол. Жажда победы,победы над самим собой, доводила меня до исступления, потомучто одно из моих шахматных "я" всегда отставало от другого.Одно "я" подхлестывало другое, и -- я понимаю, что вам этодолжно казаться идиотством,-- когда одно из моих "я"недостаточно быстро реагировало на ход, сделанный другим "я",то я злобно выкрикивал "скорее, скорее!" или "дальше,дальше!". Разумеется, сейчас я полностью отдаю себе отчет втом, что мое тогдашнее состояние было не чем иным, какпсихическим заболеванием, для которого я не могу подыскатьдругого названия, кроме неизвестного еще в медицине термина"отравление шахматами". Пришло время, когда эта мономания, это наваждение сталооказывать разрушительное действие не только на мой мозг, но ина мое тело. Я сильно исхудал, сон мой стал тревожен;проснувшись, я с трудом подымал отяжелевшие веки. Я чувствовалсебя, как после перепоя, и руки у меня так дрожали, что я немог поднести ко рту стакан. Но как только начиналась игра, меняохватывала бешеная энергия. Я носился по комнате, сжав кулаки,и время от времени сквозь красноватый туман ко мне доносилсямой собственный голос, злобно, хрипло вопивший "шах" или "мат". Не знаю, когда разрешилось кризисом это ужасное,неописуемое состояние. Знаю только, что однажды утром япроснулся, и пробуждение мое было совсем необычно. Я больше неощущал тяжести во всем теле. Мне было легко и покойно.Благотворная усталость, какой я не испытывал уже много месяцев,лежала на веках, и мне было так уютно и приятно, что я простоне мог заставить себя открыть глаза. Некоторое время я лежал инаслаждался чувством истомы, приятным оцепенением. Внезапно мне показалось, что я слышу рядом живыечеловеческие голоса, слова, сказанные тихо и осторожно. Вы неможете себе представить мой восторг! Ведь прошло уже многомесяцев, может быть, год, как я не слышал ничего, кроме резких,жестких, злых слов моих мучителей. "Ты спишь,-- сказал я себе,-- ты спишь. Ни за что неоткрывай глаз, пусть этот сон длится как можно дольше, не то тыопять увидишь ту же проклятую камеру, с тем же стулом,умывальником, столом, обои с тем же неизменным рисунком. Тыспишь, продолжай спать". Но любопытство одержало верх. Медленно, осторожноприоткрыл я глаза. Свершилось чудо, Я был в другой комнате,более просторной, чем моя камера в отеле; на окне не былорешетки, в него свободно вливался свет, за окном вместокирпичной стены виднелись деревья, зеленые деревья, и ветериграл их ветками, стены в комнате были белые и блестящие, ипотолок белый и высокий. Я лежал в новой, непривычной постели,и-- нет, это был не сон-- возле меня слышался тот же шепот. Пораженный, сам того не желая, я сделал резкое движение исразу же услышал, как кто-то направился к моей кровати. Легкойпоходкой ко мне подошла женщина в белой наколке-- сиделка,сестра. Я не мог прийти в себя от счастья. Целый год я не виделженщины. Не отрываясь, смотрел я на это дивное видение, и,наверное, в моем взгляде было такое безумное волнение, что онаостановила меня: "Спокойно, лежите спокойно". Я слушал только ее голос: неужели со мной разговаривалчеловек? Неужели на земле еще есть люди, которые не собираютсяменя допрашивать и мучить? И потом -- непостижимое чудо!-- тобыл голос женщины, мягкий, сердечный, я бы сказал, даже нежный.Я, не отрываясь, жадно смотрел на ее губы -- после года в адумне казалось невероятным, что один человек может ласковоговорить с другим. Она улыбнулась мне, да, она улыбнулась!Значит, на свете еще есть, люди, которые могут приветливоулыбаться. Потом она приложила палец к губам и бесшумно отошла.Но повиноваться ей я не мог. Я еще не насытился созерцаниемчуда. Я хотел сесть и проводить глазами это дивное, ласковоесоздание. Но когда я хотел облокотиться о спинку кровати, я несмог этого сделать. Вместо правой руки я увидел что-топостороннее-- большой, тяжелый белый предмет. Должно быть, всярука у меня была забинтована. С удивлением взирая на этотпредмет, я начал мучительно соображать: где я и что со мнойстряслось? Ранили меня каким-то образом они, или я сам повредилсебе руку? Я понял, что лежу в больнице. В полдень пришел врач, приятный пожилой человек. Он зналмою семью и, видимо, желая дать почувствовать своерасположение, уважительно отозвался о моем дяде -- лейб-медике.Он задал мне несколько вопросов, один из них особенно удивилменя: кто я-- математик или химик? "Ни то, ни другое",-- ответил я. "Странно,-- пробормотал он,-- в бреду вы все времявыкрикивали какие-то неизвестные формулы "сЗ", "с4". Мыничего не могли понять". Я спросил его, что случилось со мной. Он загадочноусмехнулся. "Ничего серьезного. Острое расстройство нервной системы.--Оглянувшись по сторонам, он негромко добавил:-- Это вполнепонятно. Вы ведь... с тринадцатого марта?.." Я кивнул. "Ничего удивительного при их методах. Не вы первый. Но небеспокойтесь". Его доброжелательный тон и сочувственная улыбка убедилименя, что я в безопасности. Через два дня доктор сам рассказал мне, что произошло.Тюремный надзиратель услышал в моей камере крики и подумал, чтоя, должно быть, спорю с кем-то проникшим ко мне; но едва онпоказался на пороге, я бросился к нему с кулаками и заорал:"Делай ход, негодяй, трус!" Потом я схватил его за горло и стакой яростью стал душить, что ему пришлось звать на помощь. Япродолжал бушевать и, когда меня тащили на медицинскоеосвидетельствование, в коридоре вырвался и пытался выброситьсяв окно, разбил стекло и сильно порезал руку-- вот тут ещеостался глубокий шрам. В первые дни, когда я попал в госпиталь,у меня было что-то вроде воспаления мозга, но сейчас, по мнениюврачей, мой рассудок и центры восприятия в полном порядке."Скажу прямо,-- тихо добавил он,-- я не довожу об этом досведения власть имущих, не то они могут явиться и забрать васобратно. Положитесь на меня, я сделаю все от меня зависящее". Что сказал моим преследователям добрый доктор, я так и незнаю. Во всяком случае, он добился своего: меня освободили.Может быть, он заявил, что я не отвечаю за свои поступки.Возможно и другое: гестапо могло потерять ко мне интерес,поскольку к тому времени Гитлер занял уже всю Богемию и темсамым с Австрией было покончено. Мне пришлось только подписатьобязательство в течение двух недель покинуть страну. Все этовремя ушло на выполнение формальностей, так усложняющих в нашидни выезд за границу: надо было получить разрешение военныхвластей и полиции, уплатить налоги, выправить свидетельство оздоровье, паспорт, визу и прочее, так что размышлять опережитом мне было некогда. По-видимому, какие-то таинственныесилы регулируют деятельность человеческого мозга иавтоматически выключают опасные для его психики воспоминания.Как бы то ни было, стоило мне вспомнить о моем заточении, как всознании наступало затмение, и только много недель спустя,собственно говоря, только сейчас, на пароходе, я нашел в себемужество осознать то, что пережил. Теперь вам должно быть понятно мое странное, не совсемобычное поведение тогда, во время игры ваших друзей. Я случайнопроходил через курительный салон и вдруг увидел у шахматногостола ваших друзей. От удивления и испуга я просто остолбенел.Ведь я начисто забыл, что можно играть в шахматы за настоящейдоской и настоящими фигурами, забыл, что в этой игре участвуютдва совершенно разных человека, что они друг против друга. Поправде говоря, прошло несколько минут, прежде чем я сообразил,что эти люди играют в ту самую игру, в которую я сам стольковремени играл, не в силах вырваться на волю. Значит, шифр, припомощи которого я вел свои игры на память, был не чем иным, какэрзацем, символом вот этих увесистых фигур, Я был поражен,увидев, что фигуры на доске и их передвижение полностьюсоответствуют тем выработанным мною представлениям, которыежили в моем воображении, Так, наверное, бывает пораженастроном, когда, теоретически доказав, путем сложныхматематических вычислений, существование новой планеты, онвдруг видит ее воочию, на небе, видит ясно, во всей еереальности. Я смотрел на доску как зачарованный и видел там моюдиаграмму-- конь, тура, король, королева, пешки -- всереальные, вырезанные из дерева фигуры; чтобы понять позицию,мне невольно пришлось сначала перенестись из моегоабстрактно-математического шахматного поля к доске, на которойпередвигались фигуры. Понемногу меня охватило любопытство, мне захотелосьпроследить настоящую игру двух партнеров. И вот это-то ипослужило причиной моего крайне прискорбного, бестактноговмешательства в вашу игру. Неверный ход вашего друга был дляменя как удар в сердце. Я остановил его инстинктивно, какостанавливают ребенка, перегнувшегося через перила. Я толькопотом осознал всю грубую неуместность своего вмешательства. Я поспешил заверить доктора Б., что все мы были оченьрады случившемуся, тем более что благодаря этому инцидентупознакомились с ним. Я добавил, что после всего услышанного мнебудет вдвойне интересно присутствовать на завтрашнемимпровизированном турнире. Доктор Б. сделал беспокойное движение. -- Право, вы не должны ожидать слишком многого. Это будетпросто испытанием для меня, могу ли я... могу ли я играть вшахматы нормально, сидя за шахматной доской, против настоящего,живого противника, передвигая настоящие фигуры. Потому что яначинаю все больше и больше сомневаться, играл ли я эти сотниили даже тысячи партий по правилам. А может быть, они простоплод моего больного воображения? Не был ли то просто бред,шахматная лихорадка, когда человек, как во сне, непрерывнодвижется вперед скачками? Ведь не думаете же вы серьезно, что ямогу померяться силами с чемпионом мира, сыграть с ним, какравный с равным? На эту игру меня толкает только любопытство.Мне хочется выяснить задним числом, что же действительнопроисходило со мной в заключении: был ли я близок к безумию илиуже перешагнул эту опасную грань. Вот и все, ничего больше. В этот момент прозвучал гонг, сзывавший пассажиров кобеду. Беседа наша продолжалась почти два часа: доктор Б.рассказывал мне свою историю гораздо более подробно, чем яизложил ее. Я сердечно поблагодарил его и распрощался, но неуспел еще пройти палубу, как он догнал меня. Он был явновзволнован и говорил, слегка заикаясь: -- Еще одно. Я не хочу быть невежливым по отношению квашим друзьям, поэтому, пожалуйста, предупредите их заранее,что я сыграю только одну партию. Главное для меня-- это раз инавсегда разрешить для себя этот вопрос, так сказать, подвестиокончательный итог. Я вовсе не собираюсь начинать все снова, Яне могу позволить себе вторично заболеть этой шахматнойгорячкой, которую я и теперь вспоминаю с содроганием. Крометого... кроме того, меня предупреждал врач, он настойчивопредупреждал меня. Для человека, который был подвержен мании,навсегда остается опасность рецидива, поэтому мне, страдавшему"отравлением шахматами", даже если меня считают совершенноизлечившимся, надо держаться от шахматной доски подальше. Такчто вы понимаете: только одна пробная игра и ни одной больше. На следующий день точно в назначенное время, в три часа,мы собрались в курительном салоне. Наш кружок пополнился ещедвумя любителями королевской игры -- это были офицеры, которыеспециально попросили капитана перенести им часы вахты, чтобыиметь возможность посмотреть игру. Чентович на сей раз тоже незаставил себя ждать, и после жеребьевки началась необычнаяигра: "Homo obscurissimus" (3) против прославленногочемпиона мира по шахматам. Очень жаль, что единственными свидетелями этой партии былитакие мало смыслящие в шахматах люди, как мы, и что онабезвозвратно утеряна для анналов шахматного искусства, как былиутеряны для истории музыки фортепьянные импровизации Бетховена.Правда, на другой день мы сообща пытались восстановить ее попамяти, но тщетно. Очевидно, это произошло потому, что в азартеигры наше внимание было сосредоточено не на самой партии, а наигроках, разница в интеллектуальном уровне которых становиласьвсе более зримой по мере того, как развивалась игра. Опытный Чентович сидел совершенно неподвижно, словнокаменное изваяние. Взор его был прикован к доске, умственноенапряжение, казалось, стоило ему почти физических усилий.Доктор Б., напротив, держался свободно и непринужденно. Какнастоящий дилетант, в лучшем смысле этого слова, каклюбитель, для которого весь смысл и удовольствие игрызаключались в самой игре, он, казалось, отдыхал. В начале игрыон разговаривал, весело объяснял нам свои ходы, небрежнозакуривал сигарету за сигаретой и, когда наступала его очередьделать ход, бросал быстрый взгляд на доску и передвигал фигуру.Казалось, он каждый раз точно предвидел ход своего противника. Дебют был разыгран быстро. Определенный план началнамечаться только после седьмого или восьмого хода. Чентовичстал дольше обдумывать ходы, из этого мы заключили, что теперьначалась настоящая борьба за инициативу. Но, откровенно говоря, постепенное развитие партии,нередкое в серьезных турнирах, нас, непрофессионалов, пожалуй,даже разочаровало. Чем больше усложнялся рисунок игры, тем всенепонятнее становились для нас позиции противников. Нам было непод силу разобрать, кто же получил преимущество. Мы тольковидели, что отдельные фигуры, пробиваясь вперед, действуют, кактараны, стремясь прорвать фронт противника, но поскольку каждыйход этих выдающихся игроков составлял только часть комбинации,а каждая комбинация -- только часть плана, который, в своюочередь, осуществлялся только через несколько ходов, тостратегический замысел, согласно которому игроки двигали своифигуры то вперед, то назад, был для нас совершенно непонятен. Потом нами овладела давящая усталость, вызванная главнымобразом тем, что Чентович бесконечно долго обдумывал каждыйсвой ход. Это постепенно начало нервировать и нашего друга. Стревогой заметил я, что чем дольше затягивалась игра, тембеспокойнее он становился: двигался на стуле, нервно зажигалсигарету за сигаретой, время от времени хватал карандаш ичто-то записывал, заказывал минеральную воду и жадно глоталстакан за стаканом. Было очевидно, что мозг его конструировалкомбинации в сто раз быстрее, чем мозг Чентовича. Каждый раз,когда тот после бесконечного раздумья неловко брал фигуру ирешался передвинуть ее, наш друг, улыбнувшись, как улыбаетсячеловек, давно ожидавший чего-то и наконец дождавшийся, сразуже делал ответный ход. Видимо, он со своим живым, подвижнымумом успевал заранее исследовать все возможности, открывшиесяпротивнику. Чем дольше обдумывал каждый ход Чентович, темнетерпеливее становился доктор Б., злобно, почти враждебносжимавший губы. Чентович, однако, не желал торопиться. Онсидел, упорный и молчаливый, размышляя над ходами, и, по меретого как число фигур на доске уменьшалось, увеличивались паузы,К сорок второму ходу, после битых двух часов, все мы сидели визнеможении, почти равнодушные к тому, что происходило переднами. Один из офицеров уже ушел, другой читал книгу и бросалвзгляд на доску только тогда, когда кто-то из игроков делалход. Но вдруг после очередного хода Чентовича произошло нечтонеожиданное. Доктор Б., заметив, что Чентович, собираясьсделать ход, взялся за коня, сжался, как кошка перед прыжком.Он весь дрожал, и не успел Чентович исполнить свое намерение,как доктор Б. быстро продвинул вперед своего ферзя и громко,торжествующе сказал: -- Так, теперь с этим покончено. Потом он откинулся в кресле, скрестил руки на груди ивызывающе посмотрел на Чентовича. В глазах его сверкнул огонек. Мы все невольно склонились над доской, стараясь,сообразить, что означал этот торжествующий возглас, но прямойугрозы королю мы не увидели. Восклицание нашего другаотносилось, по-видимому, к развитию игры, которого мы,близорукие дилетанты, понять не могли. Один только Чентович нешелохнулся. Он оставался совершенно спокоен, как будто неслышал оскорбительного замечания "с этим покончено". Ничего непроизошло. Однако все мы затаили дыхание, и сразу же сталослышно тиканье контрольных часов. Прошло три минуты, семьминут, восемь -- Чентович продолжал сидеть без движения, итолько по тому, как раздувались его широкие ноздри, было видно,какая буря бушевала у него в груди. Казалось, наш друг, как и мы, с трудом переносил этотомительное безмолвное ожидание. Он внезапно встал, оттолкнулстул и принялся ходить из угла в угол, вначале медленно, азатем все ускоряя и ускоряя шаг. Все присутствующие смотрели нанего с удивлением, но никто не был так обеспокоен егоповедением, как и: несмотря на охватившее его волнение, онходил по совершенно точно ограниченному пространству, словно быв своем воображении он каждый раз натыкался на невидимую стену,заставлявшую его поворачивать назад. С содроганием понял я, чтоон бессознательно шагает по своей прежней камере. Во времязаточения он, наверное, так же метался, как зверь в клетке,взад и вперед, сгорбившись, с судорожно сжатыми кулаками,точь-в-точь как сейчас. Так, именно так, с остановившимсявзглядом тысячи раз бегал он из угла в угол там, и влихорадочно блестевших глазах его сверкали красные огонькибезумия. Но рассудок его был, по-видимому, еще в полном порядке,потому что время от времени он нетерпеливо поворачивался кстолу, чтобы посмотреть, решился ли на какой-нибудь ходЧентович. Время продолжало тянуться-- девять минут... десять...Затем произошло то, чего никто из нас не ждал. Чентовичмедленно поднял тяжелую руку, до этого неподвижно лежавшую настоле. Взволнованные, с натянутыми до предела нервами, ждали мыразвязки. Но Чентович не сделал хода. Неторопливо, норешительно он сбросил тыльной стороной ладони с доски всефигуры. Мы не сразу поняли, что Чентович сдался. Онкапитулировал, он не желал, чтобы мы стали свидетелями егоокончательного поражения. Случилось неожиданное: чемпион мира,победитель бесчисленных турниров, опустил флаг переднезнакомцем, перед человеком, двадцать или двадцать пять лет некасавшимся шахмат. Наш друг, никому не известный, безымянный, вчестном бою одержал победу над сильнейшим игроком мира. Сами того не замечая, все мы в волнении повскакали с мест.У всех было чувство, что мы должны как-то выразить охватившеенас радостное изумление, должны что-то сказать или сделать.Один только человек остался неподвижен и спокоен -- это былЧентович. Выждав немного, он поднял голову и, устремив нанашего друга каменный взгляд, спросил; -- Еще одну партию? -- Конечно!-- воскликнул доктор Б. с неприятно резанувшимменя оживлением. Затем он сел и, прежде чем я успел напомнитьему о его условии -- сыграть только одну партию, начал слихорадочной поспешностью расставлять фигуры. Он такнервничал, устанавливая их по местам, что пешка дваждывыскальзывала из его дрожащих пальцев и падала на пол. Этотпрежде спокойный и тихий человек был явно в каком-то экстазе,все чаще подергивался уголок его рта, он весь дрожал, как отозноба. -- Не надо,-- прошептал я ему,-- не надо! На сегоднядостаточно. Для вас это слишком большое напряжение. -- Напряжение? Ха-ха-ха!-- громко, презрительно рассмеялсяон.-- За время, что мы тянули эту волынку, я мог бы сыгратьсемнадцать партий. Единственное, что мне трудно, это старатьсяне заснуть при таких темпах. Ну что же, начнете выкогда-нибудь? Последние слова, сказанные резким, почти грубым тоном,относились к Чентовичу. Тот посмотрел на противника спокойно иневозмутимо, но его угрюмый, каменный взгляд был как ударкулаком. Меж игроками возникло сразу что-то новое -- опаснаянапряженность, жгучая ненависть. То не были больше игроки,желавшие испытать искусство противника, а враги, поклявшиесяуничтожить друг друга. Чентович долго медлил, прежде чемсделать первый ход, и у меня создалось твердое впечатление, чтомедлил он умышленно, нарочито. Без сомнения, этот испытанный в боях стратег уже давносообразил, что его медлительность утомляет и раздражаетпротивника. Не менее четырех минут понадобилось ему для того,чтобы сделать самое обычное начало-- ход королевской пешкой.Наш друг моментально продвинул королевскую пешку со своейстороны, и снова Чентович невыносимо долго медлил с ответнымходом. Так бывает, когда с бьющимся сердцем ждешь удара громапосле ярко полыхнувшей молнии, а грома все нет и нет. Чентович,казалось, совсем окаменел. Он обдумывал ходы спокойно инеторопливо, и во мне все росла уверенность, что он делает этонарочно. Его медлительность позволяла мне неотступно наблюдатьза доктором Б. Он только что осушил третий стакан воды, и яневольно вспомнил, как он рассказывал о неутолимой жажде,мучившей его в камере. Налицо были все признаки ненормальногосостояния: лоб его покрылся испариной, шрам на руке покраснел истал гораздо заметнее. Новее же он держал себя в руках. Толькопосле четвертого хода, когда Чентович снова погрузился визнурительное размышление, самообладание покинуло доктораБ., и, вспылив, он воскликнул: -- Пойдете ли вы, наконец? Чентович холодно посмотрел на него. -- Насколько мне помнится, мы условились обдумыватькаждый ход не более десяти минут. Я принципиально будупридерживаться этого условия. Доктор Б. прикусил губу. Заметив, что он со всевозрастающим нетерпением постукивает ногой по полу, я уже немог совладать с охватившей меня тревогой: меня томилопредчувствие, что он снова окажется во власти безумия. Навосьмом ходу снова произошла стычка. Доктор Б.,самообладание которого явно улетучивалось, не мог скрыть своегонервного раздражения. Он ни минуты не сидел спокойно и теперьпринялся бессознательно барабанить по столу пальцами. Чентовичснова поднял свою тяжелую мужицкую голову. -- Могу я просить вас перестать барабанить по столу? Мнеэто мешает. Я так не могу играть. -- Ха...-- ответил доктор Б.-- Оно и видно! Чентович покраснел. -- Что вы хотите этим сказать?-- спросил он резко. Доктор Б. снова коротко, презрительно рассмеялся: -- Ничего, кроме того, что, по всей видимости, вы оченьволнуетесь. Чентович промолчал и снова склонился над доской. Толькочерез семь минут сделал он ответный ход. Игра продолжалась всев том же похоронном темпе. Чентович словно превратился вкаменного истукана. Теперь, прежде чем передвинуть фигуру,он уже полностью выдерживал установленный максимум, а поведениенашего друга от хода к ходу становилось все более странным.Казалось, он потерял всякий интерес к игре и был занят чем-топосторонним. Он перестал взволнованно расхаживать, сиделнеподвижно и, устремив в пространство отсутствующий, почтибезумный взгляд, бормотал себе что-то под нос, Либо он былпогружен в обдумывание каких-то бесконечных комбинаций, либо--и я подозревал, что именно так,-- разыгрывал в уме какие-тосовсем другие партии. Как бы то ни было, каждый раз, когдаЧентович делал ход, его нужно было возвращать кдействительности. И теперь уже ему требовалась одна или двеминуты, чтобы снова разобраться в положении. Во мне росло убеждение, что у доктора Б. начался припадоктихого помешательства, который в любой момент мог перейти вбуйный. Он словно забыл и о нас, и о Чентовиче, Идействительно, на девятнадцатом ходу разразился кризис. Едватолько Чентович сделал ход, как доктор Б., бросивмимолетный взгляд на доску, вдруг продвинул своего офицера натри клетки вперед и громко, так что мы все вздрогнули,закричал: -- Шах, шах королю! В ожидании чего-то необычайного все впились глазами вдоску. Но прошла минута, и дело приняло неожиданный оборот.Очень медленно Чентович поднял голову, чего не делал еще ниразу, и обвел нас глазами. Что-то, казалось, доставило емучрезвычайное удовольствие, губы его мало-помалу растянулись вдовольную и высокомерную усмешку. Только до конца насладившисьсвоим триумфом, причина которого была нам непонятна, он спритворной вежливостью обратился к присутствующим: -- Простите, но я не вижу шаха. Может быть, кто-нибудь извас, господа, подскажет мне, в чем заключается шах моемукоролю? Мы посмотрели на доску, а затем с тревогой на доктора Б.Король Чентовича был защищен от офицера пешкой -- это заметилбы и ребенок,-- так что ни о каком шахе не могло быть и речи.Мы забеспокоились. Может быть, наш друг в волнении продвинулфигуру на квадрат дальше или ближе, чем следовало? Нашемолчание привлекло внимание доктора Б., он пристальнопосмотрел на доску и, запинаясь, сказал: -- Но король ведь должен быть на "f7". Он стоитнеправильно, совершенно неправильно. Вы сделали неправильныйход!.. Все фигуры стоят не на своих местах: эта пешка должнабыть на "d5", а не на "d4". Это совсем другая партия.Это... Он внезапно осекся. Я крепко схватил его за руку, вернее,просто ущипнул с такой силой, что даже он в своем безумномсмятении почувствовал это. Он обернулся и, как сомнамбула,посмотрел на меня: -- Что... вам угодно? -- Вспомните!-- сказал я только одно слово и легко провелпальцем по шраму на его руке. Он механически повторил мой жест и стеклянными глазамиуставился на кроваво-красную полосу. Вдруг он задрожал всемтелом, на лбу выступила испарина. -- Ради бога,-- прошептал он бледными губами,-- неужели ясказал или сделал какую-нибудь глупость? Неужели возможно, чтои опять?.. -- Нет,-- тихим голосом ответил я,-- но вы должныпрекратить игру сейчас же. Пора! Вспомните, что сказалврач. Доктор Б. резко вскочил со стула. -- Прошу прощения за свою дурацкую ошибку,-- сказал онсвоим вежливым голосом и склонился перед Чентовичем.-- Я,конечно, сказал совершеннейшую чепуху. Само собой разумеется,эту партию выиграли вы. Потом повернулся к нам: -- И вас, господа, я тоже прошу извинить меня. Но япредупреждал заранее, что не нужно возлагать на меня большихнадежд. Простите, что я так позорно закончил игру. Этопоследний раз, что я поддался искушению сыграть в шахматы. Он поклонился и удалился с тем же скромным и загадочнымвидом, с каким впервые появился среди нас. Я один знал, почемуэтот человек никогда больше не прикоснется к шахматам,остальные же в замешательстве стояли вокруг, смутнодогадываясь, что нечто темное и грозное пронеслось мимо, едване задев их. -- Черт бы побрал этого дурака!-- разочарованно проворчалМак Коннор. Последним поднялся со своего стула Чентович и бросил ещеодин взгляд на неоконченную партию. -- Очень жаль,-- великодушно сказал он.-- Атака быласовсем неплохо задумана. Для любителя этот человек играет наредкость талантливо. _____________________________________________ (1) Галль Франц Иосиф (1758-- 1828), немецкийврач, создатель френологии -- лженауки, якобы позволявшейопределять способности и наклонности человека по форме ивыпуклости его черепа. (2) Это его профессия (фр.). (3) Неизвестный человек (лат.).

Сайт репетитора по математике, шахматам